Том 3. Тайные милости

16. Как и в какой пропорции грязную воду соединяют с чистой, прежде чем дать потребителю?

17. Сколько воды расходуется в сезон в черте города на полив огородов и приусадебных участков?

18. Неисправные краны, бачки, трубы – какой ущерб они приносят?

19. Сколько воды в год утекает из канала под почву?

20. Сколько человек в городе служат воде?

21. Когда город будет иметь воду в достаточном количестве и хорошего качества?

Георгий порадовался, что вопросов получилось у него счастливое число – двадцать один, и, выйдя в приемную, передал листок секретарше.

– Пожалуйста, отпечатайте в двух экземплярах – второй мне на стол, а первый отошлите с посыльным в Водканалтрест – с указанием, чтобы ответы на все вопросы были подготовлены в письменном виде.

Дома Георгия ждали неприятности. Ирочка стояла в углу большой комнаты и плакала. Лялька сидела там же в кресле и тоже плакала, потому что ей было жаль сестру, а Надежда Михайловна кипела от возмущения:

– Как всегда, как всегда! Сколько раз говорить, что, если ты хочешь есть, разогрей в миске, а если уж поставила на плиту кастрюлю, то борщ надо довести до кипения! Ты представляешь, – обернулась она к Георгию, – прокисла полная кастрюля борща!

Ей плевать на то, что мать готовила три часа, ей плевать на продукты, на все плевать!

– Ну, допустим, не полная, – миролюбиво начал Георгий, – я съел целых две тарелки.

– Когда это ты съел?

– Сегодня в обед.

– Не ври, пожалуйста, не выгораживай!

– Да говорю тебе, съел.

– Ирина, отец приходил в обед?

– При-хо-ди-ил…

– А почему ты мне не сказала об этом?

Ирочка молчала.

– Я спрашиваю, почему ты мне не сказала, что приходил отец?

– Надя, – Георгий поманил жену пальцем из глубины коридора.

– Что еще?

– Надя.

– И никаких мультиков!

– Надя, иди что-то скажу.

– Ну, – вышла она в коридор. И в ту же секунду Георгий крепко ухватил жену за руку и с силой потащил ее за собой в кабинет.

– Почему ты при детях говоришь мне «не ври»? Почему истязаешь ребенка из-за глупой оплошности?! Прекрати немедленно, или я из тебя дух вышибу! – яростным шепотом выдохнул он в лицо жене, прихлопнув задом дверь кабинета.

– Д-дурак, – неуверенно и как-то совсем по-детски проговорила Надежда Михайловна, – о-отпусти руку.

Он отпустил ее руку.

– Ненормальный… – По всему было видно, что Надежда Михайловна перепугалась не на шутку. Никогда прежде Георгий не позволял себе ничего подобного, а сейчас она чувствовала, что он готов перейти от слов к делу, и это новое его качество поставило ее в тупик.

– Синяк будет, – примирительно сказала она, потирая запястье левой руки. – Сила есть – ума не надо.

Георгий стоял, отвернувшись к окну, стараясь изо всех сил унять дрожь в теле, его буквально колотило.

– Жора! – вдруг бросилась она к мужу, рыдая. – Жора, прости меня! – Она обнимала его, ощупывала, как будто хотела удостовериться, что он прежний, что вспышка его случайна, что все поправимо. – Жора, я так устаю на работе…

– У нас есть валерьянка? – спросил Георгий, которому были тягостны объятья жены, хотя он и понимал, что они искренни.

– Сейчас. – Вытирая слезы, Надежда Михайловна прошла на кухню и вернулась с двумя чайными чашками в руках – в одной была разведена валерьянка, а в другой вода, чтобы запить ею горечь.

Надежда Михайловна долго умывалась в ванной, подкрашивалась, а войдя в большую комнату, включила цветной телевизор. После ужина вся семья чинно смотрела мультфильмы. Дети хохотали и повизгивали от удовольствия, а родители натянуто улыбались.

Глядя на рисованные рожицы мелькающих на экране зверюшек, Георгий вспомнил праздник Восьмого марта, ознаменованный в этом году похожим скандалом.

Желая сделать матери приятное, порадовать ее в меру своих возможностей, девочки вырезали и раскрасили для Надежды Михайловны букет бумажных цветов, а чтобы цветы пахли, вылили на них флакон французских духов фирмы «Кристиан Диор», за что обе и получили лупки, даже Лялька.

Правда, в тот раз Георгий не стал, говоря языком политических телеобозревателей, применять к жене «грубую силу», только сказал ей: «Дура!» И тут же получил в ответ: «От дурака слышу!»

«И после подобного обращения она еще обижается, что дети ластятся ко мне, а ее боятся, – думал Георгий. – Она, наверное, просто ревнует, когда кричит на них: „Сколько можно лизаться с отцом?! Как не стыдно!“ А чего же тут стыдного? Взрослым и то нужна ласка, а детям – нужнее во сто крат. Она считает, что держит их в строгости, а получается, что в жестокосердии и душевной глухоте».

Тайком взглянув на жену, Георгий вспомнил, какая она была хорошенькая в молодости, с ямочками на нежных щеках, с милыми конопушками по весне на носу, быстроглазая, весело тараторящая без умолку – она была похожа на добрую пичужку. А сейчас черты ее лица подсохли, обострились, голубые глаза выцвели, посветлели до блеклости, и в них то и дело мелькает приобретательское выражение; теперь если она и похожа на птичку, то злую, озабоченную. Георгий давно заметил, что некоторые обыкновенные в молодости люди к старости становятся красивыми, – эти люди духовные, праведники, праведники не в том понимании, что безгрешные, а в том, что они нашли в своей душе силы не ожесточиться, не озвереть от жизненных передряг и невзгод. А некоторые из красивых превращаются с годами едва ли не в уродин – это потребители, те, что пустили в свое сердце злобу и зависть к окружающим их людям, что до седых волос остались в детской уверенности, будто центр мироздания проходит непосредственно через их пуп, что все в долгу перед ними уже за то, что они изволили существовать на белом свете. Такие люди, как правило, хорошо знают свои права и гораздо хуже – обязанности. Георгий подумал, что хотя последнее и не в полной мере относится к Надежде Михайловне, но девочки могут вырасти для нее чужими, и ему стало жаль жену. Он подумал, что, в сущности, она ведь неплохой человек и, наверное, это он виноват в том, что она вот так озверела, обабилась, не в том смысле, что стала неряшливой (этого за ней никогда не водилось и сейчас не водится), а в том, что построила некую незыблемую систему представлений о жизни, словно прорыла в своей душе канал и забетонировала его берега раз и навсегда нерушимыми понятиями того, что «положено» и что «не положено», и течет в этом русле, к сожалению, не живая вода человечности, а некая мутно-серая взвесь, в которой плывут пустые обломки былых тщеславных надежд.

Георгий вспомнил, как сидела жена ночи напролет у изголовья детей, когда они болели, как отдала ему свою кровь, когда он попал в аварию, как самоотверженно мыкалась одна с Ирочкой, когда он был в армии, а потом не мог некоторое время устроиться на работу. Он вспомнил все это как-то одновременно, словно одним комком, и комок застрял в горле, и ему захотелось на какой-то миг заплакать, как маленькому или пьяному. Он подумал, что за двенадцать лет их совместной жизни он ни разу не поинтересовался, что у нее на душе. Что в совместной жизни они шли как бы по касательной друг к другу, и это он сам, а не кто-то другой изо дня в день, из года в год развращал ее своей равнодушной покладистостью.

Ему бы пресечь на корню ее службистское рвение, а он, посмеиваясь в душе, только подливал масла в огонь: «У тебя голова – Дом Советов. Тебя, Надя, не ценят».

Ему бы давно дать ей пару горячих, когда она перегибала с детьми, а он миролюбиво устранялся, переводил все в шутку или сказывался безмерно занятым человеком, которому ни до чего нет дела.

Он ведь никогда не принимал всерьез ее советов, а позволял ей не только поучать его, но и одергивать, как мальчишку. Зачем? Почему?!