Том 3. Воздушный десант

В полдень пообедали вместе. Корова оказалась не обидчивой — дала мне молока, я нарвал ей охапку травы.

Мы лежали друг перед другом, каждый со свой трапезой, и дружелюбно переглядывались. Для полного удовольствия не хватало только беседы. Я беззаботно доел свой трехдневный паек. Глупо морить себя, когда есть молочная корова.

Потом снова шли. Под вечер заметил, что кустарник впереди сильно качается, оставил корову у травы и пополз на разведку. В кустарнике паслось целое коровье стадо, голов с десяток. Так вот откуда сбежала моя умница!

В тот момент стадо собиралось к колодцу, из которого рвано одетая ссугорбленная старушонка выкачивала журавлем воду и выливала в большое деревянное корыто. И колодец, и корыто, и журавль хорошо замаскированы деревьями. Невдалеке, под кустами, таится землянка. Из людей на виду одна старушка.

6

Первый человек из оккупированных. Подошел к ней спокойно, беззаботно, как только мог.

— Здравствуйте, бабуся!

— Спасибо, если говоришь правду.

И глядит на меня строго, подозрительно. Глаза чужие, далекие, холодные.

— Какая может быть неправда? «Здравствуй» всегда «здравствуй».

— Бывало, оборачивалось на «прощай», — говорит сухо, будто с угрозой.

— Ну, это… — Я развожу руками, мямлю. — Если бывало, не стану спорить. — Потом меня осеняет: — Но у меня этого не будет, я человек порядочный.

— Стало одним порядочным больше. Славу богу.

— Я человек свой, русский.

Хоть и лицо и речь у меня русские и говорить стараюсь мягко, вкрадчиво, а знакомство подвигается туго. Старуха все глядит недоверчиво, испытующе.

Такой разговор я веду первый раз и, возможно, попадаю впросак на каждом слове. Рекомендуюсь: порядочный… А кто похает себя? И вор, разбойник, пока не дойдет до ножа, прикидывается смиренцем, божьим странником.

— Да, русский, — повторяю. — И вы, мамаша, русская ведь?

— Русская. — Потом, вздохнув, добавляет: — Теперь и русские пошли разные.

И в самом деле, какой бес или ангел сидит в этой старухе, кого она считает своим, порядочным, кем лучше назваться мне?! Прошу воды, хотя и не хочу пить, сыт молоком. Мне нужна волынка, авось через нее выведаю что-нибудь дельное.

Толстобокая деревянная бадья, полная воды, стоит на колодезном срубе, но старуха, будто не расслышав меня, выливает ее в корыто, потом уходит. И ни слова — «пей» или «нельзя».

— Разрешите, бабуня, выкачать? — говорю вслед ей довольно громко, не услышать меня можно только нарочно.

Старушонка так и делает, — будто не слыша, отходит дальше. Я достаю воду самовольно, и, когда напиваюсь, она возвращается к колодцу продолжать прерванное дело — накачивать водой корыто.

Я говорю:

— Поскупилась, бабуся, на ковшичек, пришлось через край пить. Опоганил бадью.

— Ничего, обмоется.

— Эх, бабуся, бабуся, неправильно ты принимаешь меня, не по порядку.

— Я не знаю ваших порядков и непорядков, не я устанавливала их. Привечаю, как могу. А не глянется — выбирай другое место, лучше. Сам ведь пришел.

— Верно, сам. Могу и уйти. Только жалеть потом будешь, сильно жалеть.

— Нечего уж, все отжалели, все оплакали. — Но в неподвижных, замороженных глазах вспыхнула искорка интереса.

— Я к тебе не ради себя пришел, моя дорога лежит мимо. Я об других забочусь.

— О ком же?

— Об тебе, бабуся.

— Решил позаботиться незнамо? С чего это?

— Такой уж я человек. У тебя все коровы на месте?

— А зачем тебе считать моих коров? — В старухе появилось ежиное, колючее, сухие ногтистые пальцы на руках и глубокие морщины на лице зашевелились, как иглы.

— Там, в овраге, бродит чья-то.

— Бурая? — И сама старуха и все лохмотья на ней встрепетнулись по-птичьи. — Рогатая?

— И бурая и рогатая.

— Наша, наша. Самолучшая доенка. Я-то думала, угнал, сгубил какой-нибудь шаматон. Как же мне? Куда же? За ней идти — этих бросить. — Старуха вертит головой, как сорока. — Разбредутся без меня ай нет? Я ведь одна на все стадо. И вдруг такая оказия…

— Могу приглядеть за стадом.

— Э-э, милый… Пас волк кобылу, оставил хвост да гриву. Не могу я последнюю нашу жизнь доверить чужому человеку. Ты лучше за той сбегай. Она вроде пропащая. Угонишь — не надо оплакивать. Вчера весь день ревела — хоронила ее.

Я пригнал корову в стадо.

— Вот тебе, вот, прокудница! — Скорее нежно, чем сердито старуха ударила ее сухоньким кулачком в широкий лоб, потом схватила вымя, и руки удивленно опустились. — Выдоил кто-то, начисто выдоил. Знать, понятливый человек попался али шибко голодный. Ну, дай ему бог здоровья!

— Спасибо, бабушка!

— Это за что же… А… понимаю, понимаю: ты выдоил. И правильно, правильно. Два дня шаталась, негодница. Если бы все без дойки, ужасть как расперло бы вымя. Дай тебе, господи, легкую путь-дорогу!

Старушка спрашивает, кто я, откуда взялся.

Нам не было указания скрывать свою принадлежность к Красной Армии, наоборот, местное, оккупированное население должно знать, что мы советские десантники, мы вестники скорой победы, скорого освобождения от фашистов. Мы ходим в своей полной воинской форме, при всех орденах и наградах. Здесь, у старушки, нет вроде опасности для меня, и говорю, что я передовой из нашей Армии. Она уже близко, у Днепра, у самой воды стоит.

А старуха мне на это:

— Постыдись обманывать старую! Побойся бога!

Я начинаю уверять, что говорю сущую правду.

— А это?.. — Дрожащей рукой, опасливо, как на что-то ядовитое, старушка показывает на мои погоны. — У советских солдат не было таких.

Разъясняю, что погоны введены уже после отступления. Старуха вспоминает, что и здесь, правда, глухо, но говорили об этом.

Кажется, поверила, немножко оттаяла, приглашает зайти к ней, если это с руки мне.

Сижу у нее в землянке. Нам светит убогий самодельный фитилек — маленькая склянка с маслом. Это — моргаз, или моргас. Свое имя этот источник света получил от слов: моргает, гаснет и газует — воняет.