Том 3. Воздушный десант

На бирже всех явившихся принимал мелкокалиберный фюрер. У немцев все начальники — фюреры. Этот рассуждал так: если есть вызов, значит, человек нужен и должен явиться. Если пришел — должен сесть в вагон и ехать в Германию. Это — гут, гут! А все другое — недопустимый беспорядок. И когда Алексей Громов заикнулся о своей старости, о плохом здоровье, фюрер бесновато покрутил головой и крикнул: «Найн! Найн!»

Видя, что разговор окончен, дежурный автоматчик вывел Громова во двор и сдал в колонну угоняемых. В тот же день колонну погрузили в товарные вагоны, под запор. Громов еле успел сообщить домой о своей беде и прощался с женой, Настёнкой и Митькой — Иван не пришел — через вагонную стенку, прощался стуком и криком. Около вагонной двери, закрученной проволокой, стоял немецкий конвоир и никому не разрешал подходить к ней.

Вечером поезд загремел в Германию. Со временем он вернулся, но пассажиры, среди них и Алексей Громов, сгинули где-то.

Иван позвал сестру в землянку, где хранил книги. Они сидели под метровой толщей земли, а брат говорил шепотом. Настёнка поняла, какое опасное дело затевает Иван. Он говорил:

— У меня есть радиоприемник. Я слушаю Москву. Немцы врут, что Москва взята и Красная Армия разгромлена, уничтожена. Наоборот, разбиты немцы. Они отступают. Я больше не могу таиться, молчать. Я чувствую себя преступником: кругом живут как слепые, а я схватил солнце и прячу его. Кругом несчастны, а я знаю, где счастье, и молчу. Надо открыть солнце, указать счастье. Я начинаю беспощадную борьбу с захватчиками. Ты согласна помогать мне?

Она согласилась без колебанья. У нее было то же чувство: бездействие позорно, преступно. Было стыдно встречаться с людьми, все казалось, что в глазах, в лицах у них хоть и немой, но вполне ясный укор: если ты не расстрелян, не сидишь в гестапо, не скрываешься, — значит, ты изменник Родине, фашистский прихвостень.

В те черные дни не только поступки, но и выжидание, бездействие приобретало особый смысл. В день захвата города, только в один день, фашисты расстреляли восемь тысяч мирных горожан. И потом каждую ночь — облавы, каждое утро — расстрелы, виселицы.

Знать, видеть это и сидеть сложа руки, быть только свидетелем, конечно, предательство.

Иван с Настёнкой перебрали всю знакомую молодежь, строго оценили каждого и решили привлечь на борьбу с оккупантами Павла Тетерина и Валю Бурцеву.

Настёнка удивилась, что Иван выбрал — и даже самым первым — Павла Тетерина. Вот никогда бы не подумала, что легкомысленный беззаботный подросток — весельчак, балагур, музыкант, песенник, танцор годится для подпольной работы.

А Иван увидел, что в беззаботном весельчаке случился коренной перелом: шутка, песня, забава, которые раньше шли от души, от счастья жизни, тут, с приходом фашистов, сделались только маской, а душа наполнилась горечью, злобой, решимостью умереть, но не быть рабом.

Валя Бурцева «до немцев» была учительницей, потом ее, как комсомолку, уволили, и она устроилась на лесной склад грузить вагоны. С Иваном Громовым встречалась редко. Увидит и немало погадает: он — не он? То едет на телеге с колхозниками, то идет, как странник, с торбой на спине, то, как мастеровой, с плотницким инструментом, на одежде и в волосах стружки, опилки. Встретятся, поклонятся и разойдутся.

Но однажды он приостановил ее и сказал:

— Приходи сегодня вечером к нам. Есть дело.

Валя согласилась.

Первое, организационное, собрание подпольной группы решили устроить под видом вечеринки. Иван с Настёнкой приоделись, купили немного вина, собрали кое-какую закуску, мать и Митьку отправили на всю ночь к знакомым, на другой конец города.

Сначала пришел Тетерин с гитарой. Погодя немного — Бурцева. На ней огромные рваные сапожищи, нескладный, будто вспухший от водянки, ватный бушлат, весь в опилках. Забежала она прямо с работы, мимоходом. Как переступила порог, так и остолбенела, словно попала в звериное логово. Фашисты расстреливают тысячами наших лучших людей, увозят в рабство, как скот, под замком, и у них, у Громовых, угнали отца — и вдруг вечеринка. Все разодеты. Противный, глупый весельчак Тетерин играет на гитаре, поет мещанский романс.

Иван тянет Валю к столу, уверяет, что никого из чужих не будет, что вечеринка так себе, пустяковая, и совсем не обязателен парадный вид. А Валя схватилась обеими руками за дверную скобку, ощетинилась: не подходи, не трогай меня!

Вале было не до вечеринок, жила она в то время как на горячих угольях, каждую минуту чувствовала, что вокруг нее неотступно кружит смерть.

Не было ни минуты, когда бы смерть не напоминала о себе. В ночной стычке был тяжело ранен советский лейтенант, оставленный с каким-то заданием в фашистском тылу. Валя Бурцева с подругой, которая служила медсестрой, сумела укрыть лейтенанта, переодела в гражданское платье и с документами одного своего родственника положила в госпиталь. Но лейтенант находился в бессознательном состоянии, часто бредил и в бреду говорил такое… если бы кто чужой прислушался к этому бреду, несдобровать бы ни лейтенанту, ни его спасительницам.

Кроме того, Бурцева прятала в разных местах девять красноармейцев из группы раненого лейтенанта. Их надо было одеть в мирное, достать им документы, продовольствие и помочь перейти фронт.

Она не успела провернуть это дело и наполовину, а в госпиталь, где работала подруга, фашисты пригнали тридцать раненых советских воинов, приказали вылечить их и сдать в лагерь.

Подруги решили спасти этих воинов — тайно вывезти из госпитали в другое место и там наладить лечение. Переместить сразу — в одном месте убрать, а в другом укрыть — тридцать раненых, беспомощных, было невозможно. Выручали по одному. Для каждого приходилось разрабатывать и выполнять сложный, хитрый, рискованный план. Одних переодели госпитальными работниками — санитарами, поварами — и вывели по чужим документам. Других сначала под видом умерших переносили в морг, потом голых вместе с трупами вывозили на кладбище, там верные советские люди встречали их с одеждой. Для некоторых добились перевода в другой госпиталь и по дороге помогли им бежать.

23

Дело шло медленно, все давалось с великим трудом, с великой опасностью. Не скажешь ведь любому и каждому: переоденьте, спрячьте человека. Надо найти храбрых, надежных людей. Сколько раз бывало: обратятся за помощью, а им отказ. Вот и носят тревогу: почему отказали — по трусости или по вражде? Донесут или не донесут?

А придет в госпиталь… Туда не было свободного доступа, Валя пробиралась тайком, с помощью подруги, и пока не выскользнет обратно, у обеих не выходит из головы: вот схватят. А сколько передумаешь, пока идешь за телегой с трупами и знаешь, что среди мертвых есть живые.

— Останься на минуту. Больше никого не будет. Никто тебя не осудит, — уговаривал Валю Иван.

А Валя думала: «Мне все равно, я даже не помню, что на мне — сапоги, туфли, бушлат, рогожа… Сейчас в госпитале живого переносят в морг, утром повезут на кладбище… А вы разоделись, пьете, поете. Бежать отсюда, бежать!» А сама не может двинуться, не помнит уж, сколько суток не снимала сапог, все на ногах. Вот выпустит из рук скобку и упадет.

Тут Иван с Павлом Тетериным взяли ее под руки — она так и повисла — и перенесли к столу. Иван заговорил о том, о чем она думала в ту минуту. Фашисты расстреливают, насилуют, угоняют, грабят наш народ. Можем ли терпеть это, если мы честные дети народа?! Надо вести беспощадную борьбу. Согласна ли Валя вступить в подпольную организацию?

— Почему — я? Почему — меня? — залепетала Валя. Ее худое, измученное лицо с прядями темных, спутанных волос, упавших по вискам, стало растерянным до жалости. — Что нашли во мне такого?

— Могу сказать, — отозвался Иван. — Дар преданности, дар скромности, дар молчания, дар неприметности. Не обижайся, Валя, на неприметность. Сейчас она — большое достоинство.

— Ой-ой, сколько накопал талантов! — Валя закрыла уши ладонями. — Довольно! Я не слушаю.

Иван кивнул Тетерину, и тот запел под гитару, потом чокались полупустыми рюмками, громко смеялись, пели хором. С улицы подпольное собрание выглядело истовой вечеринкой. После волны веселья по знаку Ивана наступил спад. Валя догадалась, что это для нее, и сказала: