Том 4. Джек

За город? В такую погоду? В эдакую стужу? Того и гляди пойдет снег! Это кажется Белизеру невероятным. Он тщетно настаивает, говорит, что сын дамы тяжело болен, что он в больнице. Привратник слушает и мотает себе на ус, но не позволяет злополучному гонцу перешагнуть через половичок, лежащий перед лестницей. И вот Белизер опять на улице, в полном отчаянии. Вдруг ему приходит в голову великолепная мысль. Джек так и не объяснил, что именно произошло между ним и Ривалями; он только сказал, что женитьба его расстроилась. Но еще в Эндре, а потом в Париже, с тех пор как Джек поселился у Белизеров, между ними нередко заходила речь о доброте старого доктора. А что, если он, Белиэер, разыщет доктора и приведет к смертному одру своего бедного товарища этого милого человека, друга Джека? Решены Белизер заглядывает домой, взваливает на спину свою корзину — без нее он никогда не пускается в путь, — и вот он уже, дрожа от холода и согнувшись в три погибели, бредет по большой дороге в Этьоль, по той самой дороге, на которой Джек впервые с ним повстречался. Увы! Читателю уже известно, что ждало шляпника в конце этого далекого пути.

Между тем г-жа Белизер все сидит у изголовья Джека и не знает, чем объяснить долгое отсутствие мужа, не знает, как унять тревогу больного, а больной, надеясь увидеть мать, пришел в крайнее волнение. Это волнение возрастает из-за того, что по воскресеньям посетители приходят почти ко всем. С улицы, с нижней площадки лестницы, уже долетает смутный гул и топот шагов, которые особенно громко звучат на плитах двора, в длинных коридорах. Каждую минуту отворяется дверь, и Джек с надеждой смотрит на входящих. В большинстве это рабочие или опрятно одетые мелкие торговцы; они снуют по узким проходам между койками, беседуют с больными, которых пришли навестить, подбадривают их, стараются рассмешить анекдотом, семейными воспоминаниями или рассказом о нечаянной встрече на улице. Нередко голос у них пресекается от сдерживаемых слез, но они стараются, чтобы глаза оставались сухими. Звучат неловкие фразы, временами наступает тягостное молчание: не так-то легко здоровому человеку говорить, понимая, что слова его падают на измятую подушку умирающего! Джек смутно слышит негромкое жужжание голосов, до него доносится запах апельсинов. Всякий раз, когда входит новый посетитель, Джек испытывает разочарование: ухватившись за подвешенную на веревке палочку, он приподнимается, убеждается, что это не мама, и, ослабевший, удрученный, откидывается на подушку. Как это бывает с умирающими, жизнь, которая едва теплится в нем, эта нить, которая становится все тоньше и тоньше, связывает его отныне не с бурными годами юности-для этого она слишком слаба, — а с самыми ранними годами детства. Джек снова становится ребенком, и теперь он уже не рабочий-механик, а маленький Джек (не Жак!), крестник лорда Пимбока, златокудрый малыш в бархатном костюме, сын Иды де Баранси, и он ждет свою маму…

Но ее нет!

А люди между тем все идут и идут — женщины, дети, совсем еще несмышленыши. Они с изумлением останавливаются, заметив, как осунулся отец, впервые увидев его в казенном, больничном халате, радостно восклицают, разглядев все чудеса престола, так что монахине с трудом удается их унять. Но мать Джека все не появляется. Разносчица хлеба исчерпала запасы своего красноречия. Она высказала предположение, что захворал д'Аржантон, что в воскресенье люди обычно уезжают за город. Больше она уже ничего не может придумать и, чтобы скрыть свое замешательство, расстилает на коленях цветастый носовой платок и принимается чистить апельсины.

— Она не придет!.. — восклицает Джек, как он уже однажды восклицал, нетерпеливо шагая по флигельку в Шаронне. Только теперь голос его звучит хрипло, и, несмотря на слабость, в нем слышится гнев:-Я уверен, что она не придет!

Несчастный в крайнем изнеможении закрывает глаза. Теперь он размышляет уже об иных горестях, вспоминает о своей разбитой любви и беззвучно зовет: «Сесиль!.. Сесиль!»-но так, что этот вопль души не слетает с его немых уст. Заслышав стон, подходит монахиня и тихо спрашивает г-жу Белизер, широкое лицо которой блестит от слез:

— Что с ним, с бедненьким?.. Ему как будто хуже?

— Это он все из-за матери, сестрица, мать к нему не идет… А он все поджидает ее… И убивается, бедняга!

— Надо ее поскорее известить.

— Муж пошел туда. Только, видите ли, она больно важная дама. Видно, боится замарать свой наряд в больнице…

Внезапно она вскакивает, дрожа от гнева.

— Не плачь, дружок, — обращается она к Джеку так, будто говорит со своим малышом, — я сама пойду и разыщу твою мамашу.

Джек слышал, что она ушла, но по-прежнему повторяет хриплым голосом, не сводя глаз с двери:

— Она не придет… Она не придет!..

Сиделка пытается утешить его:

— Полно, дружок! Успокойтесь!..

И вдруг он приподнимается, страшный, как призрак, и начинает говорить, точно в бреду:

— Я же сказал: она не захочет прийти… Вы ее совсем не знаете: это скверная мать. Все, что было тяжелого в моей жизни', происходило из-за нее. Мое сердце — кровоточащая рана. Столько она нанесла мне ударов!.. Когда тот, другой, прикинулся больным, она бросилась к нему и не захотела с ним расстаться… А я — я умираю, и она не хочет прийти… Злая, злая, скверная мать! Это она меня убила и даже не хочет поглядеть на меня перед смертью!

Обессилев от этой вспышки гнева, Джек опять в изнеможении откидывается на подушку. Монахиня снова склоняется над ним, утешает его, уговаривает, а тем временем недолгий зимний день печально угасает в желтоватых сумерках, предвещающих снег.

Шарлотта и д'Аржантон выходили из экипажа на набережной Августинцев. Они возвращались с концерта — расфранченные, в мехах, в светлых перчатках; на Шарлотте был бархатный костюм, отделанный кружевами. Она сияла. Подумать только! Она вновь появилась на людях вместе со своим поэтом, появилась во всей красе. Она и впрямь была хороша в тот вечер, лицо ее разрумянилось от холода, она была укутана в меха, в обрамлении которых женская красота сверкает, искрится, как драгоценный камень, лежащий среди мягкой ваты в бархатном футляре. Простая женщина, рослая и сильная, стоявшая, как страж, у дверей, бросилась ей наперерез:

— Сударыня, сударыня!.. Идемте скорей!

— Госпожа Белизер! — бледнея, пробормотала Шарлотта.

— Ваш сын опасно болен… Он вас зовет… Пойдемте!

— Да что это за напасть!.. — вспылил д'Аржантон. — Дайте нам пройти… Если этот господин болен, мы пришлем к нему своего врача.

— Врачей у него довольно, у него их больше, чем надо, он в больнице.

— В больнице?

— Да, сейчас он там, но будет там недолго, так и знайте… Если хотите застать его еще в живых, то не мешкайте.

— Пойдем, пойдем, Шарлотта, все это наглая ложь… За этим кроется подвох… — твердил поэт, стараясь увлечь свою спутницу в подъезд.

— Сударыня! Ваш сын отходит… Ах, разрази, господь, и откуда только берутся такие матери!

Тут Шарлотта не выдержала.

— Ведите меня, — сказала она.

Женщины пустились бегом по набережной, а разъяренный д'Аржантон застыл на месте: он был убежден, что все это козни его врага.

Не успела разносчица хлеба отойти от больницы, как там появились двое запоздалых посетителей — девушка и старик: на их лицах была написана тревога, и они торопливо пробирались сквозь шумную толпу людей, уже покидавших больницу.

— Где же он?.. Где же он?..

Прекрасное лицо склонилось над койкой Джека.

— Джек, это я!.. Сесиль!

Ну да, это она, она! Ведь это же ее лицо — чистое, побледневшее от бессонных ночей и пролитых слез, и рука, которую он судорожно сжимает, — та самая благословенная рука, которая некогда сделала его таким счастливым, и тем не менее она тоже причастна к тому, что он оказался здесь, в больнице. Судьбе порою свойственна изощренная жестокость — она наносит удар исподтишка, руками самых лучших, самых близких вам людей. Больной открывает и снова закрывает глаза; он хочет убедиться, что не грезит. Но Сесиль тут. Он слышит ее голосок, звенящий, как серебряный колокольчик. Она обращается к нему, просит у него прощения, объясняет, почему заставила его столько выстрадать… Ах, если бы она раньше могла предположить, что их судьбы так схожи!.. И чем больше она говорила, тем спокойнее становилось на душе у Джека; гнев, горечь, мука уступали место великому покою.

— Так вы меня по-прежнему любите? Правда?

— Я всегда любила только вас, Джек… И буду любить вас всю жизнь!

Слова любви, произнесенные шепотом под сводами больничной палаты, видевшей немало смертей, прозвучали необыкновенно отрадно, словно голубка нечаянно залетела сюда и захлопала крыльями в складках больничных занавесок.

— Какое счастье, что вы пришли, Сесиль! Теперь я уже ни на что не жалуюсь. Теперь мне и умереть не страшно, и я умру возле вас, примирившись с судьбою.