Том 4. Фома Гордеев. Очерки, рассказы 1899-1900
Шрифт:
Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо женщины, в черные полузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль, они сверкали так злорадно, что от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из груди женщины, ему казался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее ласки и думал:
«И откуда она, такая? Даже боязно с ней…» Ухтищев, прижавшись к своей даме, с блаженным лицом слушал песню и весь сиял от удовольствия. Господин в бакенбардах и Званцев пили вино и тихо шептались о чем-то, наклонясь друг к другу. Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладонь руки Ухтищева, держа ее в своих руках, а веселая девушка стала грустной,
— тоскливо взывала Васса, покачивая головой. Сестра, еще выше вскинув голову, закончила песню:
Какова тоска любо-овная-а-а!Кончив петь, она гордо посмотрела вокруг и, опустившись рядом с Фомой, обняла его за шею сильной рукой.
— Что, хороша песня?..
— Славная! — сказал Фома, улыбаясь ей.
— Браво-о! Браво, Александра Савельевна! — кричал Ухтищев, а все остальные били в ладони. Но она не обращала на них внимания, и, властно обнимая Фому, говорила:
— Вот ты мне и подари что-нибудь за песню…
— Ладно, я подарю… — согласился Фома.
— Что?
— Ты скажи…
— Скажу в городе. И если подаришь, что я хочу, — о, как я тебя любить буду!
— За подарок-то? — спросил Фома, недоверчиво усмехаясь. — А ты бы просто…
Она спокойно взглянула на него и, секунду подумав, решительно сказала:
— Просто — рано… Я лгать не буду, прямо говорю — люблю за деньги, за подарки… Можно и так любить… да. Ты подожди, — я присмотрюсь к тебе и, может, полюблю бесплатно… А пока — не обессудь… мне, по моей жизни, много денег надо…
Фома слушал ее, улыбался и вздрагивал от близости ее тела. В уши ему лез какой-то надтреснутый и скучный голос Званцева:
— Я не могу понять красот этой прославленной русской песни… Что в ней? Волчий вой, голодное что-то, дикое… Э… это собачьи немощи. Нет веселья, нет шика… Вы послушайте, что и как поет француз! Или — итальянец…
— Позвольте, Иван Николаевич… — возмущенно кричал Ухтищев.
— Я должен с этим согласиться — русская песня однообразна и тускла… — прихлебывая вино, говорил человек с бакенбардами.
Заходило солнце. Опускаясь где-то далеко, в луговой стороне, оно бросало на темную, холодную воду розоватые и золотые пятна. Фома смотрел на игру солнечных лучей, следил, как трепетно они переливались по сладкой равнине вод, и, ловя ухом отрывки разговора, представлял себе слова роем темных мотыльков, суетливо носившихся в воздухе. Саша, положив голову на плечо ему, тихо говорила прямо в ухо ему слова, от которых он краснел и смущался, они возбуждали в нем желание обнять эту женщину и целовать ее без счета и устали. Кроме нее — никто не интересовал его из людей, собравшихся тут. Званцев же и барин были противны ему…
— Ты чего глазеешь, а? — услышал он строгий возглас Ухтищева.
Ухтищев кричал на мужика. Тот сдернул с головы картуз, хлопнул им себя по колену и, улыбаясь, отвечал:
— Я — барыню послушать подошел…
— Хорошо поет?
— Что и говорить! —
с восхищением оглядывая Сашу, сказал мужик. — Бо-ольшая сила голосу в грудях у них!Его слова вызвали смех дам и двусмысленные речи мужчин.
Саша спросила мужика:
— Ты — поешь?
— Как мы поем! — махнул он рукой.
— Какие песни знаешь?..
— Да всякие… я петь люблю… — И он виновато усмехнулся.
— Давай споем со мной.
— Куда нам! Разве вы мне — пара?
— Ну, запевай!
— Как это весело! — воскликнул Званцев, сморщив лицо.
— Если вам скучно — утопитесь!.. — сказала Саша. сердито сверкнув на него глазами.
— Нет, холодна вода… — ответил Званцев, ежась под ее взглядом.
— А уж пора вам! И воды много теперь, не всю бы вы испортили ее гнилым вашим телом…
— Фи, как остроумно! — воскликнул юноша и с презрением добавил: — В России даже кокотки грубы…
Он обращался к своему соседу, тот ответил ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими глазами глядя в лицо своей дамы, он что-то бормотал. Дама с птичьим лицом клевала конфекты, держа коробку под носом у себя. Павленька ушла на край плота и, стоя там, кидала в воду корки апельсина.
— Никогда я не участвовал в такой нелепой прогулке, — жалобно говорил Званцев соседу.
Фома с усмешкой следил за ним и был доволен, что этот изломанный человек скучает, и тем, что Саша обидела его. Он ласково поглядывал на свою подругу, нравилось ему, что она говорит со всеми резко и держится гордо, как настоящая барыня.
Мужик, стоя около нее, говорил:
— Барыня! Ты бы поднесла мне для ради храбрости?!
— Фома, поднеси ему стакан! И, когда мужик, выпив, вкусно крякнул, Саша скомандовала:
— Начинай…
Скосив рот на сторону, мужик высоким тенором затянул:
Мне не пье-отся и — ех — ни — глотатся — а-а…Женщина трепетно подхватила:
Ви-ина душа-а не прима-ат…Мужик сладко улыбнулся, заболтал головой и, закрыв глаза, пролил в воздух дрожащую струю высоких нот:
О — э — мне — пришла — а-а пора — а-а проща — ться — а-а…А женщина застонала и заплакала:
Он со — о — ро — одныи — ими надо расставаться — а…Понизив голос, мужик с изумительной силой скорби пропел-сказал:
Эх и в чужу сто — орону надоть мне ити…Когда два голоса, рыдая и тоскуя, влились в тишину и свежесть вечера, вокруг стало как будто теплее и лучше; всё как бы улыбнулось улыбкой сострадания горю человека, которого темная сила рвет из родного гнезда в чужую сторону, на тяжкий труд и унижения. Точно не звуки, не песня, а те горячие слезы человеческого сердца, на которых выкипела эта жалоба, — сами слезы увлажили воздух. Тоска души, измученной в борьбе, страдания от ран, нанесенных человеку железной рукой нужды, — всё было вложено в простые, грубые слова и передавалось невыразимо тоскливыми звуками далекому, пустому небу, в котором никому и ничему нет эха.