Том 4. Маски

Тогда Николай Николаич — с наскоком, с отбросом, со скрипом стола, — Синепапичу что-то доказывать стал; Синепапич безмолвствовал, ручкой укрывши зевок.

Николай Николаич, увидел зевок, точно руки омыл; он рукою бросался за мухой: его интересы — что? Муха-с, а не Синепапич.

Да, да: обнаружилось, что Синепапич, — не муха: подмуха!

Профессора ж, — если бы даже оставили здесь, Николай Николаич теперь из лечебницы выбросит: выеденное яйцо, — не больной!

И — не выдержал:

— Можно подумать, — коллега Коробкин читает нам курсы по психиатрии.

Профессор как дернется, как побежит на него:

— Да-с, — без Абеля психиатрия, как всякое звание, — бита-с… А мы — лупим мимо; мы вилами пишем по, ясное дело, воде!

И затрясся под носом он:

— Трюхи да брюхи-с! Присел: рукой — в нос:

— Получается — «в общем и целом». И — шиш показал он:

— Без масла-с!

И тотчас к окну отошел; и — задумался; и — стал суровый; и — мучился, что неответственно он безответно внимавшим ему неответственным, бисер метал; и себе самому он внимал, в окно глядя, где строились —

— в карем пожаре окраины, где — стеклянистая даль, где смертельное небо, в которое вломлены гордого города грубыми кубами абрисы черных огромин, —

— домов! Серафиме Сергевне казалось, что мраморною бородою и рогами на кафедру входит, чтоб истина блошьему миру читать, — Моисей Микель-Анджело. Встала с ним рядом.

Как в увеличительных стеклах, слагающих блеск нестерпимый, — до вспыха, из глаз ее вспыхнуло то, чем светилась душа: они стали — две молнии!

Наденька, Киерко, Томочка!

— Как? — Куланской, наклонялся к князю. И князь, показавши рукой на профессора:

— Как-нибудь, что-нибудь там.

И — грудь выпятив, горло прочитавши, — встал; и к профессору: «все-таки» рад он —

— без всякого «все-таки» он поздоровался.

— Все-таки: случай приятный… Так, все… К Николай Николаичу:

— Павел, увы, Николаевич — ждет… Николай Николаевич, мне чрезвычайно приятно… вас к делу «Союза» привлечь, — кстати уж… И — замин.

— Кстати.

Задержать пожатия; и — с плеч долой: он — исчез.

И за ним: Николай Николаич и Тер-Препопанц: коридором зашаркали.

А Синепапич пищал Никанору Ивановичу из угла: затяжная болезнь; но здоровообразием станет она; обитатели шара земного — здоровообразы; земной шар — лечебница; буйств никаких, — значит: что же держать его!

— Что вам, профессор, здесь делать-то? Дома, поди, — лучше будет?

Сердечно пожал ему руку; и — ринулся к этой руке Куланской.

Был услышан, когда две спины в сюртуках проходили сквозь дверь коридора, восторженный вскрик —

— «голова за троих!» —

Куланского. Профессор же с бледной, как мел, головою, поставленный наискось, вдруг просутулясь, осел, стал расплеким, губа отвалилась; и шрам прочсрнился; казалось: дорогою ровною шел; и наткнувшись на мрачную пропасть, — отдернулся; странно глазную повязку рукою сорвал и кровавою ямой глазницы показывал — ужас.

— Зачем это вы, — Серафима его оправляла: глазную повязку надела; а он, отдавая себя в ее руки, прощален с «малюткой» своей, от которой его отрывали:

— Куда я пойду, — дело ясное?

— Дом?

— Дома — нет: никого.

— Дома — нет!

Уронил меж ладонями голову. А Никанор — по плечу его:

— Ты, брат, Иван, — не волнуйся… Так чч-то: образуется… Есть помещенье, возможности… Ты, я — так: ум хорошо, а два — лучше… Три — лучше всего: Серафима Сергевна, — так-эдак. Втроем проживем!

Серафима, взяв за руку:

— Милый, — обидели вас; нет, не вас, а — себя лишь: слепые, достойные жалости.

Он, представляя непомерно раздутое пузо Пэпэша, в которое этот Пэпэш, как в мешок, надуваемый газом, зашит — ужаснулся; усесться в мешок, за собою мешок волочить!

Пережил это тело; Пэпэш, как Хампауэр, Иван: а Хампауэр, Иван, —

— брат, Иван!

Сострадание — вспыхнуло: «да» — как удар по затылку (слом черепа) — молотом; выжженный глаз, издевательства, тряпка, которой закрепано горло; «со» — наковальня: вспых из сердца, — любовь; «стра» — сестра; и тут вспыхнула многолучевая лучами звезда, со звездой сочетавшись.

Созвездье двух звезд: близнецы!

* * *

Никанор, чтоб отвлечь от раздумий, к нему приставал:

— Ты, Иван, прочитал бы записку, которую я передал; а то…

— Как же-с.

Достал, развернул: прочитал; и — присел, густо вспыхнув, руками схватившись за бедра; и радостно взлаял:

— Да это же — Киерко, чорт побери!

И хватил кулаком по воздуху, шаркнув и перевернувшись, как перед мазуркой; и тут же, зажавши свой жест, как в кулак, его выжал в лицо заигравшее: пальцем — в записочку, ею — им в лица.

Увидели, что ремингтон настукано: —

— Старому другу привет. Николай Николаевич Киерко. Снизу: «Прошу разорвать».

— Ты — того; — Никанор, подмигнувши, рвал пальцами воздух, — ведь он — нелегальный.

Профессор любовно записочку рвал, точно розу ощипывал, — носом на брата и носом в малюточку:

— Наденька,

— Томочка— песинька,

— Киерко!

— Время приходит, друзья мои: тени родные вернулись!

Мадам Кубоа

Меж двух оглазуренных и белоблещущих круглых колонн, — над тремя ступенями, пятью ассистентами в белых халатах, стоявших под пляшущим пузом Пэпэша, — Пэпэш, пузо выпятив и разлетаясь полами пальто, шляпу сжав, ей махая, — отдался, как водный кентавр, кувырканью среди волн разыгравшихся:

— Слаб Синепапич!

И чмокнул губами пред ручкой, к губам поднесенной, как бы для лобзания, пузом взыграв, точно в пузе Иона, им съеденный, тешился перекувырками: