Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

— Да, — говорит, — занималась.

И вдруг узнаю — не занималась. Огорчился, а потом понял, что так соврать для нее ничего не стоит, поскольку вся жизнь для нее — игра, то есть то же вранье.

Отучать ее сейчас от такой лжи трудно. Да и нужно ли? Добро бы не приучить к настоящей, сознательной, корыстной лжи!

. . . . .

После обеда была у меня. Я лежал с газетой, а она взгромоздилась в кресло у письменного стола и заявила:

— Я ляботаю.

Сидит, «пишет». Я уже не папа, а сын ее — Алеша. Я говорю:

— Мама, не закрывай дверь!

(Это я пародирую Машины вечерние возгласы, обращенные к маме или к тому, кто находится в это время в столовой.)

— Спи, Алеша!! — говорит она очень строго.

Я начинаю хныкать:

— Открой дверь!..

— Нет! Не открою. Я ее вот так!

Захлопнула воображаемую дверь, да еще: трык!

Я говорю:

— На ключ?!!

— Да, на ключ. Я ляботаю. Чернилами пишу. Не мешай мне. Скоро книгу тебе буду читать…

Внезапно взглядывает в окно.

— Папа! Папа тоже хочет ляботать.

Я говорю:

— Ну, пусти его.

(Между прочим, в такой игре-импровизации сюжет развивается как в сновидении: в нем если и есть логика, то своя, немного сумасшедшая.)

Машка вдруг замечает в углу на полу две портативные пишущие машинки.

— Это чейные чемоданы?

— Какие чемоданы? Где?

— Папин и твой?

Я говорю:

— Ну, написала рассказ? Читай, пожалуйста.

Она берет воображаемую рукопись, держит ее на двух ладошках, очень близко от своего носика, и — «читает». Бормочет что-то. Внезапно опускает рукопись, строго взглядывает на меня.

— Алеша, кто тебя трогает сзади? Тебя папа трогает сзади. У папы грязные ногти.

Потом говорит:

— Алешенька, посади меня, как ты сидел.

Каким-то чудом, как бывает тоже только в сновидениях, я понимаю, о чем она говорит: просит посадить ее так, как сидел я, когда читал недавно ей и маме свой рассказ… А сидел я в кресле, лицом к кровати.

Сажаю автора лицом к читателю. Автор начинает читать:

— Одна деичка… ее звали Пусинька… один раз пошла в лесок…

Дальше начинается невнятное бормотанье, и у слушателя возникает грустное предположение: не таким ли невнятным бульканьем звучит и для Маши мое авторское чтение?!

Через две минуты заявляет:

— Я второй рассказ буду читать.

И вдруг бежит к окну и радостно вскрикивает:

— Папочка!!!

Я говорю:

— Давай его сюда!

Она подает мне — не очень бережно — маленького папу, я кладу его на кровать рядом с собой.

Она кричит:

— Еще папа!!!

Я беру второго папу.

— Еще!

— Третий папа. Четвертый папа…

Машка увлеклась. Папы летят как дрова или арбузы. Я не успеваю считать:

— Двадцатый папа… двадцать первый папа… двадцать второй папа…

Она кричит:

— А у меня еще сколько папочек!..

. . . . .

В десятом часу мама пошла провожать тетю Лялю. Машка еще не спала. Меня попросили покараулить ее. Я взял книгу, бумагу, вечное перо и сел в столовой за обеденный стол. Она попыталась было устроить небольшой цирк: вылезла из-под одеяла, встала, подошла к изножью, пыталась заглянуть в столовую и заговорить со мной. Я решительным образом заявил, что если она тотчас не ляжет, я закрою дверь и уйду.

Легла, только попросила:

— Покрой меня.

Я укрыл ее одеялом, поцеловал, вернулся в столовую и — жду. Знаю, что не выдержит, заговорит. Но — о чем?

— Алеша!

Я молчу.

— Алешенька!

— Ну, что?

— Ты помнишь, мы на улице потеряли листик?

— Какой листик?

— Листик на улице потеряли! Помнишь?

Я не помню, но огорчать ее не хочу. Говорю:

— Ну, помню. Ну и что?

— Мы потом пойдем и найдем этот листик?

— Хорошо, мамочка. Пойдем и найдем.

15.9.59.

Я сказал Маше, что видел индюшку, и она, захлебываясь, не договаривая, сообщила маме:

— Папа… папа… ин-дюш-ка…

А мама сострила:

— Папа — индюшка?

— Да нет! (Даже рукой взмахнула.) Папа видел индюшку!..

Неуместный смех, юмор не вовремя раздражают, вызывают досаду. Это не один раз я замечал.

. . . . .

А сама острит на каждом шагу, где только можно.

Обувается. Я пытаюсь объяснить ей, что такое правая и что такое левая сторона. Говорю:

— Какой рукой ты кушаешь — это правая.

Беспечно, почти не думая:

— Я ногой ем.

А может быть, и логика есть в этом ответе. Ведь речь шла о правой ноге, на которую надо было правильно надеть сандалик. Так при чем же тут правая рука?

. . . . .

Поздно вечером, кончив работу, предложил Машке пойти в магазин и купить арбуз.

— Настоящий?

— Да. Настоящий.

Ликование было резко пресечено мамой.

— Что? Куда?? Что вы задумали?! Фантазеры! В девятом часу!

Я, конечно, согласился:

— Да, Маша, поздно. Магазин закрыт. Завтра сходим.

Безутешные рыдания минут пять сотрясали наш старый дом. Машкину обиду подчеркивало еще то обстоятельство, что родители, несмотря на поздний час, собирались куда-то идти. Им, видите ли, понадобилось срочно опускать письма!

Машка так горько плакала, что наши сердца не выдержали. Решили потеплее одеть ее и взять с собой.

Говорим ей:

— Хорошо. Одевайся. Пойдем.

Не верит своему счастью.

— Куда? Здесь? (То есть в пределах дома.)

— Нет, на улицу.

— И ты пойдешь?

— И я пойду… И мамочка…

Ах, как расцвело ее заплаканное личико!

— А потом куда?

— А потом — спать.

— И ты?

— И я.

Подумала — и уже пытается шутить:

— Ты сторожить будешь?

Дошли до почты. Маша опустила в ящик два письма. Одно дала ей мама, другое папа. Опустив (не очень ловко), всякий раз спрашивает: