Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Закусывали, сидя на свежем пахучем сене. Потом лежали недолго.

Потом, уже в виду Киевского шоссе, по которому бежали маленькие машины и автобусы, встретилось неожиданное препятствие: заболоченный ручей, впадающий в Лугу, и заболоченные берега его. В кустах на берегу этого ручья нашли очень красивые белые цветы: маленькие на высоких стеблях.

Перебрались через ручей и болото в другом месте. Промочили башмаки, дальше всем семейством шли босиком. Хотели переходить Лугу вброд, но пошли берегом.

Машка чувствовала себя весь день неважно, а тут еще трахнулась, ушибла ногу. В виде исключения из правила я нес ее недолго на плечах.

. . . . .

А правило у нас такое: никогда, ни при каких обстоятельствах не брать Машку на руки, на плечи, закорки. Я помню племянницу Иринку, которую любящая мать до шести лет таскала во время прогулок на плечах. «Эгоистку растишь», — говорил я. И вот, следуя своему «учению», сам никогда не сажаю Машу на плечи. И она не тянется, не просится.

. . . . .

Запишу здесь, кстати, несколько наших «заповедей», несколько правил, которых мы с Аленой свято держимся вот уже без малого четыре года.

Только что я написал, что мы никогда не берем Машку на руки. Это неверно. Берем. В трамвае. В автобусе. В метро. Зато, если в вагоне стоят, она никогда и ни за что не сядет — даже на места «для детей и инвалидов».

Так учили меня. Так следует, по моим представлениям, учить ребенка, если он здоров и если уже вышел из грудного возраста.

Да, правда, нам уже не один раз влетало от чадолюбивых наших ближних — в том же метро и в том же автобусе:

— Смотрите-ка! А? Отец с матерью расселись, а ребенок стоит!

Элико в этих случаях любезно, без раздражения, с улыбкой объясняет окружающим нашу позицию:

— Да, стоит. Она у нас, вы знаете, уже большая. Ей уже почти четыре года!

— Вы только подумайте! Четыре года ребенку, а его стоять заставляют! Садись девочка…

И добрая женщина демонстративно поднимается и уступает Маше место.

Машка смущенно улыбается, качает головой, говорит «спасибо» и остается стоять.

Многие поддерживают Машку, хвалят ее. Но чаще все-таки удивляются и возмущаются.

Удивляется и балбес лет четырнадцати, сидящий напротив. Не удивляются, потому что занимают места в другом конце вагона, два молодых человека лет по семнадцать-восемнадцать. Они сидят, вытянув ноги в узеньких брючках, а лицом к лицу с ними болтается из стороны в сторону, повиснув рукой на ременной петле, сморщенная и сгорбленная старуха с узлом.

Молодых людей тоже ругают. И ругают не менее пылко, чем нас:

— Молодежь пошла! Стыд! Срам! Никакого уважения к старому человеку…

Правильно. Верно. Никакого уважения. А кто виноват в этом? Да прежде всего мы сами, уважаемые товарищи! Не потому, что не требуем от них сейчас, а потому, что не научили их, когда они были маленькие.

Может быть, четырехлетнюю девочку, если она устала, можно и посадить — не на отдельное место, так хотя бы к себе на колени. Может быть, четырехлетнему даже и уступить место не грех. Но ведь как бывает? Раздвинулись дверки, в вагон хлынула толпа. Полная дама со следами сердечной болезни на лице испуганно кричит:

— Вова, садись!..

И розовощекий двенадцатилетний мальчик, поискав глазами, плюхается на единственное свободное место.

Вагон пошел. Он сидит. Мать стоит рядом.

Стыдно ей? Больно? Думаю, что и стыдно и больно. Но сказать сыну: «Уступи мне место» — ей и в голову не придет. Почему? Да ни почему, а просто он так воспитан. С тех пор как этот мальчик помнит себя, и мать, и отец, и бабушка стояли, а он сидел. «Закон природы!» Сидел и в пять лет, и в восемь, и вот сидит в двенадцать. Будет сидеть и в тринадцать, и в четырнадцать, и в шестнадцать… И когда ему в вагоне чужие люди делают замечание, он смотрит на них с удивлением: это кажется ему какой-то дикостью, каким-то старомодным предрассудком.

. . . . .

Вчера мама вывесила в саду проветриваться одеяла и покрывала. Мы с Машкой устроили себе очень уютное жилище: раздвинули нижние полы покрывала, прижали их к земле камнями, получилась палатка.

Делая во время работы передышку, я выходил в сад, и мы минуток по пять играли.

Она все-таки глупенькая, жизненный опыт у нее такой куцый.

Я объяснил ей, что мы путешествуем, ловим рыбу, охотимся.

— А как охотимся? Зачем охотимся?

Потом говорит:

— Я пойду ловить рыбу.

Приносит на тарелочке несколько щепок.

— Вот, поймала! Смотри, какая рыба!

— Ого! Это какая же рыба?

— Жареная. Пойду ее чистить.

. . . . .

Вечером, перед сном, ходили в лесок, где по утрам занимаемся гимнастикой. За нами увязался и наш Кисоня. Машка играла с ним, кидала шишки, а он ловил их. Я стоял в стороне и любовался, как дружно играют, забавляются два звереныша.

. . . . .

Ходили на Дальний колодец, поливали огурцы, помидоры и прочее. Ждали дождя, но он так и не пролился.

Закапал дождь нынче утром, когда мои еще спали, а я вышел в сад делать гимнастику.

Было начало девятого. Вот тут-то и припустил настоящий, шумный, веселый летний дожжок.

16.8.60.

Маша прихварывает, лежит.

Заходил к ней сейчас. Вся, до глубины души, увлечена рисованием. Нарисовала мячик, «как у меня», то есть синий и красный. Нарисовала красный гриб на тоненькой ножке. Наконец нарисовала девочку, у которой один глаз как глаз, а другой — огромный и сплошь синий.

Я посоветовал сделать девочке очки — темные, от солнца.

. . . . .

Перечитал свою вчерашнюю запись о «сидящих детях»… Да, мы часто сами не понимаем, насколько важны и существенны эти мелочи. И как опасно в вопросах воспитания откладывать что-нибудь «на потом»…

Тут, как и во многих других случаях, возникает вопрос: хорошо, но в какой же именно момент, когда, в каком возрасте мальчик или девочка должны впервые уступить место старшему? На этот вопрос я уже ответил: по-видимому, в том возрасте, с той минуты, когда здоровый ребенок может стоять. Если это его немножко и утомит — не страшно. Но именно в этом самом цыплячьем возрасте для ребенка должно стать законом: если ты где-нибудь сидишь, и появился взрослый, и другого свободного места нет, тебе следует сразу же подняться и уступить место.