Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Шутки шутками, а в этой резкой ломке заключается некоторая опасность. Ведь уже было такое месяц назад. Хорошо, что именно в эти дни Машка заново знакомится с тетей Геттой и привыкает к ней. Уже есть отвлечение и развлечение.

. . . . .

Машка на каждом шагу:

— Так и знала! Так и знала, что ты так скажешь.

Типизирует речевые обороты, коллекционирует слова, выражения, идиомы.

. . . . .

Рисует. Сломался карандаш, я стал точить его. Машка стоит, смотрит. Просто стоять и смотреть ей неинтересно. И она подсказывает мне:

— Скажи: «Что ты ждешь? Рисуй!» А я скажу: «Чем же рисовать? Ты же карандаш точишь…»

18.7.61.

Очень знакомый мне, крутой характер. Были у меня мама, тетя Гетта и Машка. Мы с Машкой играли на галерее. Все было тихо, мирно. И вдруг:

— Не хочу, не буду.

Это я предложил ей готовиться к ужину и уложить в платяной шкаф игрушки (банки из-под монпансье и прочее).

— Убери, пожалуйста.

— Нет.

Делается это, конечно, для тети Гетты. Очень давно ничего подобного не было.

Я попросил маму и тетю Гетту уйти. Они ушли, и я очень спокойно говорю Маше:

— Ты что же — хочешь со мной на всю жизнь поссориться? А ну, подними, пожалуйста, игрушки.

Подумала, подняла одну банку, бросила ее за порог комнаты.

Еще несколько спокойных фраз — и банки с грохотом падают в шкаф. На грохот я не обращаю внимания. Понимаю, что без грохота сейчас нельзя.

— Ну, а теперь помиримся. Поцелуй меня.

Надулась. Не хочет.

— Ну хорошо. Можешь идти.

Кидается ко мне, крепко обнимает, целует.

. . . . .

На днях познакомилась с Тимуром Гайдаром. Странно и замысловато складываются и переплетаются судьбы. Когда я познакомился с его отцом, он был намного моложе нынешнего Тимура. Теперь Тимур человек уже не самой первой молодости. А Машке еще нет пяти. Вот тут я и понял, что называется, воочию, как поздно я обзавелся семьей.

19.7.61.

Новая смена. Новые дети. И для Машки это, конечно, опять потрясение.

В столовой за соседним столом поселился черномазый и черноглазый, похожий на обезьянку мальчик лет пяти-шести с такой же черноволосой смуглой и темноглазой мамой. Как нам сказали, родители этого мальчика один доктор, другая — кандидат наук. Но парень этот — настоящий дикарь. Мы опасались, что поведение его будет соблазном для Маши. Но нет, такой в соблазн ввести не может. Так же, как не могут ввести в соблазн обезьянка или медвежонок. Сидит этот паренек, забравшись с ногами на стул, одна рука в кармане, и при этом еще вертится и крутится, как карась на сковородке. Или положит голову на стол. Или засунет столовую ложку за щеку. Или поднимет ногу выше стола. А мрачная черная мама сидит, молчит, не поднимает над тарелкой глаз.

Да, такой ввести в соблазн не может. Тут действует уже не сила примера, а сила преувеличения, сатиры, пародии. Может быть, общество такого обезьяныша даже полезно Машке. В той мере, в какой полезны «Ревизор» или «Горе от ума».

. . . . .

На пляже встретили детгизовцев — К. Ф. Пискунова и С. М. Алянского. Маша вежливо поговорила с ними, а потом, когда я сказал ей, что эти дяди издают детские книги, она оглянулась и сказала:

— Жалко, что я не знала. Я бы еще поговорила с ними.

. . . . .

По-прежнему тоскует вечерами по Ленинграду.

«Хочу в Ленинград!» звучит, как некогда звучало: «Хочу маму!..»

23.7.61.

Днем плакала, узнав, что папа уехал в Пумпури, в пионерский лагерь.

«Почему он не взял меня к этим детям? Я бы с ними поиграла».

А папа сознательно не берет ее с собой в таких случаях. Не один раз, еще холостым, я видел самодовольные лица писательских детей, когда их папам аплодировали или подносили цветы. «Эх, папы, папы, — думал я. — Глупые вы папы…» И поскольку сам не хочу быть глупым папой, увожу Машку от искушения — искушения примазаться к чужой славе.

26.7.61.

Мама и тетя Гетта ездили в Ригу, мы с Машкой весь день были вместе.

Все утро я работал, она играла на галерее.

Перед ужином ходили встречать наших «рижанок».

Смотрели, как два латыша укладывали бетонные плиты на отлогом берегу Лиелупе и как подносил им эти плиты плавучий подъемный кран.

Оба рабочих были в высоких рыбацких сапогах.

Я сказал — и не сказал даже, а только начал:

— Как у кота в сапогах…

— Да, я уже думала, — перебила меня Машка. — У меня таких три в Ленинграде.

Мама и тетя Гетта приехали в девятом часу. Мы пропустили десять или двенадцать поездов.

. . . . .

Пили с Машкой (дома, у меня в комнате) яблочный сок.

— Давай кокнемся? — предложила мне Машка.

— Не кокнемся, а чокнемся.

— Ну, все равно, кокнемся.

Под дождем, под двумя зонтами, ходили на вокзал за газетами.

До ужина просидели на вокзале.

Мы с Машкой играли в «поезд дальнего следования». Она была проводницей-латышкой и неподражаемо (да, не преувеличиваю — неподражаемо) имитировала латышскую речь и латышский акцент.

. . . . .

Любит играть с Янеком, сыном здешних уборщицы и садовника. Янек моложе Машки на полгода. Очень плохо говорит по-русски. Но в играх — верховодит… Впрочем, не во всех играх.

Когда играли в «дочки-матери», командовала, если не ошибаюсь, Маша. Коронный номер Янека — «кино»… Изображает он нечто фантастическое. Ставит всех присутствующих перед белой занавеской, сам уходит на лестницу, затем появляется и быстрым спортивным шагом идет к занавеске. Там он делает какие-то странные пассы и кричит:

— Кондуктор… ужинать… маленькая девочка… после кино выходить… пять минут!

Машка стоит, смотрит, слушает, ничего не понимает и — робеет: она же понятия не имеет, что такое кино. И Янек выглядит в ее глазах необыкновенно образованным, знающим, бывалым парнем.

— Кондуктор — я, а потом ты будешь кондуктор, — командует Янек, и Машка безмолвно подчиняется, хотя сообразить, что делает кондуктор в кино, она, конечно, не может. Так же, как и я и все прочие присутствующие. По-видимому, кондуктором Янек именует контролера.