Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
Проскурин и его партия уже громко и благодушно смеялись.
Поднялся Николай Иванович, изысканный, вежливый, и, тоже улыбаясь, тихо заговорил:
— Господа, мне кажется, мы немного забегаем вперед. Предоставим пока все это усмотрению докладчика: ведь его же никто еще пока не остановил… а дело уже и остановилось…
Бронищев, с разведенными руками, улыбался, ласково смотрел на всех, и все также улыбались и соглашались, говоря:
— Да, конечно…
Оставаясь тем не менее на фактической почве, заявив только, что все доводы мои, изложенные на уездных собраниях,
— Кто желает возражать? — спросил успокоенным голосом председатель.
Граф Семенов молча поднялся, поклонился и некоторое время многозначительно молчал.
— Уважаемый докладчик обладает, конечно, по данному вопросу таким запасом и теоретических и практических знаний, перед которыми мой и все наши сведения являются настолько ничтожными, что я даже не вижу возможности бороться… Я позволил бы себе только просить собрание вместе с проектируемой докладчиком дорогой признать таковую же полезность и мною проектируемой: я просил бы оба эти вопроса баллотировать одновременно.
— Ловко повернул, — нетерпеливо шепнул Проскурин и сказал громко: — Вопросы поставлены отдельно, и теперь их нельзя менять. Ваше заявление собрание выслушает, ничего против него нельзя иметь, но, чтобы не тянуть, надо приступить к баллотировке по очереди.
Он повернулся к председателю и кивнул ему головой в знак того, чтоб не тянул тот.
— В таком случае, если собрание ничего не имеет против моего проекта, я тоже ничего не имею против проекта докладчика, — ответил Семенов.
— Как угодно собранию, — обратился Чеботаев, — баллотировкой или вставаньем решить вопрос?
— Вставаньем.
— Согласных с докладчиком прошу встать.
Все встали.
Но затем, когда граф Семенов взошел на кафедру, произошло нечто неожиданное. Первым встал Проскурин и вышел. За ним начали вставать и выходить очень многие до тех пор, пока кто-то не крикнул:
— Господа, да ведь нас незаконное число теперь!
Стали считать, и действительно оказалось всего семнадцать голосов.
— Надо позвать их, они в буфете вероятно.
Пошли звать в буфет, но там никого уже не было.
Проскурин и все его уехали.
Возмущались, требовали примерного наказания Проскурина и его партии, но тем не менее собрание до завтра пришлось закрыть.
На подъезде ко мне обратился одетый в элегантное котиковое пальто Свирский и сказал:
— Проскурин просил привезти вас в гостиницу, чтоб объяснить вам, в чем дело.
Рысак Свирского был у подъезда, мы сели с ним и поехали.
В большом отдельном кабинете человек двадцать земцев с Проскуриным во главе уже сидели по стульям и диванам, курили, смеялись и смотрели, как лакеи торопливо уставляли закусками стол.
Когда дверь отворилась и мы вошли со Свирским, Проскурин быстро, с располагающей, невольно привлекающей к себе манерой пошел ко мне навстречу.
— Мы позволили себе в честь вас устроить этот завтрак, и я сейчас вам объясню те исключительные обстоятельства, в силу которых все это так…
Он развел руками и, так как в это время как раз проходил лакей с грибками, пальцами попал
в тарелку с грибками.На усиленный возглас лакея «извините», Проскурин, бросив ему презрительное «дурак», вытер салфеткой пальцы и, прося меня сесть, сел сам, продолжая:
— Этот завтрак мы задумали и ждали перерыва, чтобы пригласить вас, когда граф Семенов поставил свой вопрос так, чтоб одобрить оба направления… Черт с ним, пусть и он строит свою, но две сразу дороги, в смысле практического произведения — слишком жирно будет для губернии, и в. такой постановке вопрос об очереди передается в Петербург, а очередь наша ведь: мы же первые, он потом уж додумался… А сегодня как раз могло и не случиться желаемого нам большинства: представителя Уделов нет. Нет и… — Проскурин назвал несколько фамилий. — Необходимо было поэтому сорвать заседание — вот мы и удрали, а завтра наше большинство будет обеспеченным, мы Сенькиному проекту выразим сочувствие, но поставим его во вторую очередь…
Двери кабинета в это время шумно распахнулись на пороге стоял граф Семенов, с следами снега на висках приглаженных волос, держа в руках из прекрасного бобра шапку, и говорил и ласково, и в то же время и гневно, и с упреком:
— Свиньи! И даже не позвали: случайно узнал…
Веселый смех приветствовал его, а он, снимая перчатки и бросая их небрежно в шапку, говорил:
— Ладно, ладно, и на моей улице будет праздник, и завтра вам такой скандал устрою, что закаетесь такие штуки проделывать.
Граф Семенов заговорил уже серьезно:
— Свинство ведь, ей-богу! во что же вы превращаете собрание? Никакого уважения!..
— Ох-ох, — пренебрежительно фыркнул Проскурин, — гром из навозной кучи, чья бы корова мычала…
На другой день в собрании все так и прошло, как и предсказывал Проскурин.
Еще раз наглядно почувствовалось, что, в сущности, хозяин собрания Проскурин и без его поддержки Чеботаев бессилен, и вышучиванию его Проскуриным не предвиделось конца.
Чувствовал это, конечно, и Чеботаев и уже не проявлял никакого желания при таких неравных условиях идти на борьбу с Проскуриным. Не воспользовался даже и законным вполне поводом к тому, и сам свел на нет вопрос о вчерашнем исчезновении из заседания проскуринской партии.
И Проскурин презрительно говорил:
— А, толстая татарская морда, завилял хвостом… Постой, не так еще завиляешь.
С полномочиями, с депутатами от земства я сейчас после собрания выехал в Петербург.
Самое трудное было еще впереди. Все земства хотят и сознают необходимость железных дорог; просят; со всех сторон уполномоченные земств, как и мы, ездили, едут и будут и впредь ездить в Петербург хлопотать о манне небесной — о железных дорогах, каждый для себя. Там в передних министров во фраках и во всех своих, бедных количеством, регалиях будут они толпиться, обивать пороги, будут сперва верить, надеяться, пока не устанут, наконец, и, разочарованные, не воротятся домой, давая зароки:
— И ездить не стоит, и тратиться не стоит, и дубьем надо гнать всех этих прожектеров новых железных дорог.