Том 4. Произведения 1941-1943
Шрифт:
Когда машины наши помчались вниз, они уже не задерживались в Ялте, а проскочили по направлению к Гурзуфу: Алексей Максимович был приглашен обедать в дом отдыха членов ЦИК в Суук-Су, бывшее имение миллионерши Соловьевой.
Обед, впрочем, уже давно окончился, когда машины подкатили к столовой, и Алексея Максимовича встретили только администрация дома отдыха и врач, но зато здесь было приготовлено для угощения Горького две бутылки стодесятилетнего вина — портвейна и муската.
Такого вина не приходилось пить даже и ему: оно было густое, как масло.
— Вот это вино, так вино! — часто повторял он
Однако я не помнил что-то подходящей поговорки, и он начал припоминать сам:
— Как же так не помните? Говорится: «Где блины, там и мы…»
— «Где кисель, тут и сел, — дополнил я, — где пирог, тут и лег». А насчет вина что-то ничего не придумано.
— Вот какая строгость! — удивился Алексей Максимович и, повторив все три изречения, добавил: — А где такое вино дают, отсюда уж мы никуда не уйдем, тут и ляжем, но уж все до дна выпьем!
Я первый раз видел тогда дом отдыха внутри и, помню, обратил внимание на то, что подавальщицы — несколько человек — сели за тот же стол, за каким сидели и мы, и во все глаза глядели на Горького.
Но это любопытство подавальщиц подзадорило Алексея Максимовича, и, кивая мне на ближайшую из них, он сказал азартно:
— А ну-ка, Сергей Николаевич, кто из нас лучше знает Россию! Вот, как вы полагаете, — какой губернии она уроженка?
— Рязанской, — ответил я, ни секунды не думая.
— Нет, Саратовской, — так же уверенно отозвался он.
Конечно, подавальщица могла бы слукавить и сказать из вежливости, что она действительно саратовская, но она захотела быть правдивой и сказала певуче:
— А я и вовсе здешняя, ялтинская!
Мы с Алексеем Максимовичем посмотрели друг на друга и расхохотались.
Послеобеденный мертвый час в доме отдыха тем временем пришел к концу и, кажется, даже раньше, чем обычно, так как всем хотелось видеть Горького. Алексея Максимовича пригласили в сад сниматься с отдыхающими; нашлись тут у него и знакомые по Москве.
Однако пробыл он тут недолго, и когда ехали мы обратно в Ялту, он говорил с подъемом:
— Какова, Сергей Николаевич, идея-то — такие дверцы отдать под дома отдыха для рабочих? Где еще в мире есть что-нибудь подобное? А перед вашим приездом я в Ливадии был. Там, понимаете ли, в царском дворце крестьяне отдыхают, — вот это зрелище!.. За границей сочиняют еще, по старой привычке, новых царей для России, а прежней России уже и в помине нет, и в царском бывшем дворце посиживают себе у окошек бывшие мужики посконные, поглядывают кругом: «Наше…» Хорошо!.. Очень хорошо!.. А что цикады, — начали уже трещать у вас тут?
Как раз в то время, когда мы вернулись из Суук-Су в гостиницу «Марино», туда приехала из Алушты моя жена, и Горький, узнав об этом, не только переоделся в лучший, по-видимому, костюм, какой был в его багаже, но и от своих спутников потребовал принарядиться, надеть галстуки.
— Сегодня будет ужинать с нами жена Сергея Николаевича, поэтому, товарищи…
И этот новый ужин на «Поплавке» прошел так, как будто ужинали мы уже не в Ялте, а на моей даче, а так как жена моя, кроме высших женских курсов Герье, окончила в свое время и консерваторию, то разговор, естественно, касался главным образом музыки
у нас в Союзе и за границей.И в этой области был очень осведомлен Горький.
Гордость за свою страну и радость за то, что семимильными шагами идет теперь она, свободная, по пути прогресса, пронизывала все существо Горького.
Уже одно то, что страна так быстро успела оправиться от разрухи и голода девятнадцатого — двадцать первого годов, радовало его страшно. Но у него, конечно, вполне достаточно было воображения, чтобы представить, что в самом скором времени разовьется из семян нового, густо посеянных в новую, хорошо вспаханную почву.
Он весь лучился, когда говорил на эти темы, так как вполне реально, во всех подробностях видел то, что непременно будет в нашей стране через какой-нибудь десяток лет.
— А что такое, товарищи, какие-то там десять лет для такой огромнейшей страны, как наша? Ведь это же полнейшие пустяки — десять лет!
Среди спутников Горького был и транспортник Крыма, сложного названия должности которого я в точности не запомнил, и, обращаясь ко мне, говорил Алексей Максимович:
— И у вас, в Крыму, тут тоже нового всякого очень много, а ведь вы же хотите все это видеть своими глазами. Напишите вот ему в Симферополь или по телефону скажите, и он вам командирует машину, — сядете, поедете куда хотите, посмотрите, что там вас интересовать будет…
Следует, имейте в виду, Сергей Николаевич, весьма следует почаще смотреть, что делается нового!..
И в этот вечер мы всех пересидели на «Поплавке», и набережная была уже совершенно пуста, когда мы вышли, только рабочие гудронировали в это время шоссе, отчего плотно стоял густой запах асфальта.
Я удивлялся выносливости Алексея Максимовича, несмотря на его болезнь: и теперь, в конце всего этого длинного, на моих глазах проведенного им дня, он казался столь же бодрым, энергичным, полным мыслей, как и утром, хотя не отдыхал за день и десяти минут.
На другой день утром он уезжал из Ялты.
Перед тем мы в последний раз пили кофе на гостеприимном «Поплавке», и теперь Алексей Максимович говорил уже о себе, о своем замысле написать большую повесть после того, как будет закончен «Самгин».
По его словам выходило, что ему непременно нужен будет берег Каспийского моря около Баку, потом нужны будут Армения, Грузия, и он едет главным образом посмотреть на то, что думает изобразить в новой повести.
Не знаю, как для кого, а для меня лично писатели-художники — скажем на минуту, беллетристы — бывают наиболее близки и дороги тогда, когда они горят желанием влить хотя бы в первые попавшиеся слова перед первым попавшимся слушателем новые образы и мысли, из которых со временем сложатся новые их творения.
Тогда они на глазах как-то очень молодеют душой, тогда бурным бывает разбег их фантазии, и очень многое из того, что будет ими впоследствии отброшено, как совершенно излишнее, кажется им самым важным, наиболее необходимым, именно тем, ради чего только и стоит писать новую вещь.
Но с Горьким было не совсем так. Чувствовалось, что он уже не раз делился своим замыслом с другими и говорит готовыми уже, очень сжатыми словами, избегая деталей. Помню, у меня составилось такое впечатление, что задумана была повесть приключенческого типа.