Том 4. Солнце ездит на оленях

И старик рассказал. Некогда, давным-давно, забрел в эти места, тогда пустые, первый оленевод и охотник. Места поглянулись ему, и он решил остаться тут навечно. Привел жену из соседнего поселка. У них появились дети. Со временем получился новый поселок Веселые озера.

Пришло этому лопарю, дедушке Веселых озер, время умирать. А не хочется: места дивно хороши — тут и ягель, и всякое зверье, и птица, и рыба. Стал он просить самого главного лапландского бога, который всей жизнью правит: «Оставь меня жить вечно!»

«Не могу. Всяк жив — человек, зверь, червь — должен умереть».

«Тогда не бери мою душу на небо, оставь на земле», — сказал дедушка.

«А кто будет пасти моих оленей?» — спросил бог.

У него там, на небе, все, как на земле: и олени, и звери, и рыба… Пасут, охотятся, рыбачат души умерших людей.

«У меня много детей, внуков, еще больше правнуков. Если ты оставишь мою душу на земле, я буду помогать им, и мой род никогда не уничтожится. И у тебя всегда будет вдоволь пастухов», — пообещал дедушка.

«Это верно, — подумал бог и согласился, — можешь спокойно умирать. Тело пусть похоронят, а душу я переселю в камень».

Все это рассказал дедушка перед смертью своим детям и внукам. Похоронили его возле утеса, чтобы душе было легче перескочить в камень. И теперь всяк из веселоозерцев, идет ли пешком, едет ли на оленях, плывет ли в лодке мимо «дедушки», обязательно оставляет ему какую-нибудь жертву: рога, лепешку хлеба, щепоть соли… Кто не оставит, тому не будет удачи.

Немного погодя Фома остановился у другого камня, похожего на согбенную старуху.

— Это — наша «бабушка», жена «дедушки», — сказал он и положил возле камня большой лоскут оленьей шкуры. — Пусть починит себе обутки. Чай, истрепались. Она ведь ходит к дедушке в гости, а дорога вон какая каменистая.

Солдат спросил, почему «дедушке» Фома положил оленьи рога, тоже с каким-то смыслом?

— Пусть сделает стрелы. «Дедушка» — большой охотник.

…Едва отъехали от «бабушки», как нежданно-негаданно повстречался Колян.

— Ты зачем? — удивился и встревожился Фома: от него был наказ и сыну, и дочери, и всем веселоозерцам как можно быстрей ехать к далекому озеру.

Солдат, наоборот, обрадовался:

— Есть двое. Бог даст, наберу с десяток. А ну, вертайся, парень! — и пересел к нему.

Колян начал объяснять отцу, что ничего худого не случилось, он просто-напросто передумал. Он…

— Говори по-русски! — крикнул солдат.

— Зачем по-русски? — сказал Фома. — Я — лопарь и Колян — лопарь.

— Чтоб понятно было.

— Нам понятно.

— И мне чтоб. По-своему черт знает до чего долопочетесь. Может, меня убить ладите. Так что… — Солдат погрозил кулаком. — Запомни!

Колян замолчал. И он и отец, как и все лопари, немножко умели балакать по-русски, но в том положении это не годилось. Надо было придумать какую-то хитрость. Коляну помог отец. Он был мастер на всякие хитрости, учился этому и у людей, и у зверей, и у птиц.

— Кричи, Колян, громче, будто ругаешь оленей! — крикнул он по-лопарски, сердито одергивая сбрую на своей упряжке.

И так, на ходу, делая вид, что погоняет упряжку, Колян рассказал отцу, что свой груз он переложил к сестре, у него только шалаш да постель.

— Зачем? — крикнул отец.

— Ты вернись. Солдата отвезу я. Тебя на дороге заставят работать, а меня отпустят. Я — маленький. Мотя ждет в лесу.

— Говори по-русски! — командовал солдат.

— Я гоню олешков. Они не понимают по-русски, — отзывался Колян.

— А если тебя не отпустят? — еще крикнул отец.

— Убегу-у-у, — откликнулся сын.

«Коляну скоро будет пятнадцать зим. Он уже, как взрослый, пасет оленей, обучает их возить нарты, уже добывал лис, волков, умеет ловить всякую рыбу. Неужели такой парень не убежит с постройки? Убежит».

Подумав так, Фома крикнул:

— Прощай, Колян! Прощай, мой сын!

— Прощай, отец!

— Вертайся скорей!

— Ладно-о… Ги-го-ге!.. Поехали-и…

3

Олени высоко и быстро вскидывали длинные тонкие ноги с широкими мохнатыми копытами. От них в лица едущих летели твердые, секущие брызги снега.

Солдату казалось, что его кружат по одному месту, он видит все одну картину: по обе стороны нарты навстречу ей несется снежная равнина с редкими кривыми березками, с частыми темными камнями, с безлистым кустарником, где не поймешь, что смородинник, что ивняк, что рябинник. И везде тени, тени, при полном ярком месяце такие резкие, что не отличишь, где деревья и камни, а где их тени.

За равниной, испятнанной деревьями, камнями, тенями, — совершенно белая равнина мерзлого озера. В него, под лед, бежит незамерзшая, шумная речка. Она такая вертлявая, такая прыткая, с таким азартом прыгает в тесноте донных и береговых валунов, что нет мороза, который бы мог сковать ее.

И снова равнина пестрая, за ней равнина белая, снова преграждает путь талая, не знающая покоя речка. Солдат был вроде неграмотного, которому все страницы книги представляются одинаковыми.

Колян же в этом однообразии видел бесконечное разнообразие; у каждого камня, похожего на сотни других, что-нибудь свое, отличительное: выступы, бородавки, посадку… По этим будто бы одинаковым камням, деревьям, перелескам Колян выбирал дорогу. Он раза два-три ездил по этим местам, и отец показывал ему дорожные приметы: камень лисы, возле которого когда-то попала в капкан лиса, камень убитого оленя, лес, горевший по вине охотника Тимошки и прозванный «пожар-Тимошка».

Двух-трех поездок Коляну вполне довольно, чтобы запомнить любую дорогу.

Наконец и солдат заметил перемену — вторая упряжка, бежавшая позади, вдруг затерялась среди кустов и теней.

— Остановись! — приказал он Коляну. — Где отец?

— Там. — Парнишка неопределенно махнул рукой.

— Знаю без тебя, что там. Почему не здесь? Давай будем ждать!

— Можно, — согласился Колян.

Олени копытили снег, разыскивая под ним ягель. Солдат прыгал и хлопал рука об руку, чтобы выгнать мороз, забравшийся к нему под шинель, в валенки и варежки. Колин играл с собакой. Ждали так с полчаса. Фома не показывался, а солдат не мог вернуть тепло в свое иззябшее тело.

— Скоро ли догонит нас старик? — спросил он.

— Не знаю. Может, никогда не догонит, — ответил Колян.

— Как так?

— Он, может, убежал, может, заблудился.

— Ну, и сторонушка: завезут прямо в ад и не заметишь. — Солдат выругался. — Чего ж меня-то морозишь, если старик сбежал! Гони скорей!

— Можно, — согласился Колян.

Нарта снова помчалась, огибая перелески, отдельные деревья, заросли кустарников, валуны. Временами она выписывала такие прихотливые и неожиданные завилоны, что солдат, чтобы не вылететь из нее, схватывался за Коляна.