Том 4. Стихотворения

Завет пращуров

Копье, стрела, чекан, секира,   Булатный меч, Как хороши вы в утре мира   И первых встреч. Назвавши вас, я вижу зверя,   Чей грозен вой, И человек, свой дух с ним меря   Взнес облик свой. Воспомня вас, я вижу поле,   Из края в край, И две ликующия воли.   Живи. Играй. Умей сразить единорога,   Возьми свое. С Белбогом ты, на Чернобога   Наметь копье. Умей на стан метнуться станом,   Как лес телег. И что Татары с гордым Ханом?   Что Печенег? Они лишь снились нам когда-то,   Во мгле веков, Чтоб наша кровь была богата   Отвагой снов. А если волей Чернобога   Ты знаешь плен, Крепись, хоти и мысли строго,   Уйди из стен. Читай в ночи к созвездьям мира   Молитвы вслух. Служила пращурам секира,   Тебе – твой дух, Коль в бурях ты упорен, смелый,   Душа твоя – Отсюда – жалящия стрелы,   И свист копья. Стоокой мысли бей чеканом   Слепую тьму, – Проснешься снова с днем румяным   В своем дому.

Медный всадник

На взмахе камня всадник медный Приподнял резвый взмах коня, И смотрит в небо лик победный, В нем солнце будущаго дня. Мы знали много поражений, Предельную растрату сил; Но наш исконный взрывный гений Из бездны к выси нас взносил. Рука, которая умела Держать такие повода, Велит глядеть нам в пропасть смело И знать, что нас ведет Звезда. Четыре конския копыта На взмахе камня – нам завет, Что будет вся беда избыта, Что вспыхнет, брызнув, пламецвет. И жду. Да вспрянет конь летучий, Топча извивную змею. Да узрю светлою над кручей В лучах Избранницу мою.

К казакам

Казаки, хранители Юга, Властители вольных степей, Душой до казацкаго круга Иду с челобиткой моей. Казак – полновольная воля, Казак – некрушимая крепь, Его забаюкала, холя, Вся южная Русская степь. Содружеству – святость закона, Содруга нигде не покинь, Цветущаго Тихаго Дона Веселая, вольная синь. Казак – безоглядная доля, Днепровский о брег водомет, Чрез долгое Дикое Поле Всей конскою мощью полет. Во имя Родимаго Края, И Веры, чья цельность строга, Орлов длиннокрылая стая, Орлиный налет на врага. Не чужды мне ваши пределы, Явите мне правду и суд, Бесстрашным был ратником, смелый, Мой прадед, херсонец, Балмут. Я с зовом казаки к вам, с зовом, Услышьте зовущий напев, Из дома с разрушенным кровом Унес я негаснущий гнев. Наш Край – под пятой иноверца, Зажжен нечестивый пожар, – Зачем же до вражьяго сердца Орлиный не рухнет удар? Бесовския сильны твердыни, Но в нас он, Отцовский наш Край, Господь не иссяк и доныне, Кто любит Россию, дерзай. Довольно нам чуждаго праха, Готовьте могучий размах: – Кто держится чарою страха, Метните в них губящий страх!

Венценосная

Венценосная тень предо мной проходила во сне, И, венец пронося, прошептала, что жемчуг тот мне. Для меня – в жемчугах и в огне золотой ободок, Только нужно свершить три свершенья в короткий мне срок. И одно – чтоб до полночи целый мне мир облететь, Превращая повсюду в червонное золото медь. И другое – чтоб я до зари, до вторых петухов, Ожерелье спаял – все из лунных серебряных слов, И последнее, третье – чтоб к третьим я был петухам На заре сам зарей – и тогда с нею вступим мы в храм. Подарить мне все царство свое обещалась она И колодец, где мудрость – без грани и счастье – без дна. Венценосная тень подарить мне хотела – себя, И нельзя было сердцу глядеть на нее – не любя. В сердце вспыхнул обжог, напряженная сладость тоски, Засновали кругом и сложились в ковер огоньки. На летучем ковре я сквозь мраки весь мир облетел, Всюду медь стала золотом, мир – золотой стал предел. Расспросив соловьев, на черте соловьиных садов, Я спаял ожерелье из лунных серебряных слов. Стала легче дышать напряжением сжатая грудь, Среброкованный Серп из-за гор показался чуть-чуть. И как первый петух возвестил мне двенадцатый час, Я весь мир заковал в золотой, в огнеблещущий сказ. И как слышалось пенье предзорных вторых петухов, Я качал ожерелье из лунных серебряных слов И уж только хотел – до зари – я сверкнуть как заря, От морей до морей загудела печаль, говоря… Закачалась тоска, как дремучий безвыходный лес, Золотой ободок, мне маячивший в далях, исчез. И набатом послышался третьих тут вспев петухов, Разорвалось мое ожерелье серебряных слов. Растопилось все золото, брызнув к небесным краям: И багряная медь потекла по закраинам ям.

Двенадцатый год

Из всех нам разсказов желанней и слаще    О первой любви рассказ. В ней звук небывалый и свет настоящий, Колодец бездонный единственных глаз. Из всех многозвездных сверканий и гроздий Вечернюю – первую – любим звезду. Кузнец, чьи – для Святок алмазные гвозди, Декабрь наш – двенадцатый месяц в году.    Чтоб вникнуть в скрижали    Гаданий и снов,    В ночи мы избрали,    Издревле, из дали,    Двенадцать часов, России, чьи мощны и чащи, и реки, Чьи горы небесный прорезали свод,    Вещанье навеки –    Двенадцатый год, Что Рим мне! Что Галлы! Что рьяная Спарта! Свечой мы копеечной были сильней. В игре тут была ворожебная карта. Россия – Москва – приняла Бонапарта Такой безоглядностью ярых огней, Что побыл в Москве – и закончен был в ней. Пыланьем того рокового пожара, Тем вскрытием льда, всеразлитием сил, Как Божьим напитком, наполнилась чара, Которую Пушкин ребенком испил, И в отроке пламень так жгуче был явен, Что, чуть просвирелил он первый свой вздох, Как сонный мгновенно проснулся Державин, Почуяв, что снова с Россиею Бог. Сгорели. Воскресли. И было так надо. И снова. Но где же из пепла исход? Когда опрокинем на воинства Ада    Двенадцатый год?

Над зыбью незыблемое

Шумит, шуршит и шелестит   Шипучий вал, свой бег свершая. Шершав шатучей влаги вид,   Вода морей, она чужая. Не пролепечет ручейком   Ту сказку воркотливой няни, В которой с чудом ты знаком,   Вступая в мир по светлой грани. В воде морей и нет реки,   Хоть в Море все впадают реки. А как шуршат нам тростники,   Когда полюбим мы – навеки, Навеки милое лицо   Любовью расцветет в апреле, И от души к душе кольцо   Перескользнет под стон свирели. Но эта летопись была   В родной глуши лесного края, Где гуд густой колокола   Качают, в помыслы вливая. Где в каждый день наш входит звон,   Ласкает Божья близость храма, И лики темные икон   Овиты дымкой фимиама. Но эта летопись цвела   В краю, где в зимний сон тягучий Внезапно входит вздох тепла,   Под мартовской лиловой тучей. Где Благовещенье, – как дух   В полутелесной оболочке, – От сердца к сердцу шепчет вслух:   «Дарите синие цветочки». Где с выси солнечных зыбей   Нисходит тайна без названья, – Где не стреляют голубей,   А нежно чтут их воркованье. Но эта летопись была, –   Ее не предадим ущербу! – Там, где, христосуясь, пчела   Целует золотую вербу. И вот чужой мне Океан,   Хоть мною Океан любимый, Ведет меня от южных стран   В родные северные дымы. И я, смотря на пенный вал,   Молюсь, да вспрянет же Россия, Чтоб конь Георгия заржал,   Топча поверженнаго Змия!

Работница

…В пустыни Иоанна Крестителя Твоего дивиим медом воспитати благоизволил еси…

Требник

Познав, что дни проходят строго, А не полетом мотылька, Лишенный отчаго порога, Внимаю, как гласят века: – Одна работница у Бога, Что тайну поняла цветка. Пчела с прозрачным легким звоном, Пока в дыму кузнец кует, Не меньше трудится по склонам, Своим трудам теряет счет, И по обителям зеленым Душистый собирает мед. Жужжит причастница расцвета, Летит лобзальница цветка, Вся в хлопотах весну и лето, Ей жизнь трудна, ей жизнь легка, И полный сот, богатство это, У ней берет моя рука. О, вестник – ангелу соседний, Живи, пчела, летай, звучи. Твой дар другой, твой воск – с обедней, И Солнце льет в него лучи. Мы провожаем в путь последний – Гореньем восковой свечи.

Зимняя

И в яви, и во сне,   Я бусинки качаю, В оснеженной стране,   Где всюду ветер с краю. Здесь всюду белый вид,   Лишь с синеватым оком Ворона пролетит   В безмолвии глубоком. Да в снеге сея знак,   Ко мне проскачет близко, Ведет свой след беляк, –   От зайца рукописка. Мелькнет вдали мужик,   Вон розвальни, савраска. И снова – дикий лик,   Одна лесная сказка. На восемь долгих лун   Из облачной утробы Доносится бурун   И громоздит сугробы. И в поздний час, и в рань,   Среди ветров сугубых, Везде деревья, глянь,   В пушистых, белых шубах. Но оттепель была   Почти что здесь неделю, Я бусинки сплела,   Их в ветре колыбелю. Ты думаешь, я кто?   Волшебница какая? Царевна ли? Не то.   Моя судьба иная. Весь белый мой покров.   Старинной ели детка, Боярышня лесов,   Лишь зимняя я ветка.

Нежужжащия

Сонмы летящих, какая в вас нега, Воздухом спетый танцующий стих. Белыя пчелы с далекаго брега Облачных рек и озер снеговых. Если б вы были в гремучем июле, Вы бы сомчались стезей грозовой. Ныне безгласный вас выпустил улей Веющий, реющий, тающий рой.

Высокия судьбы

  Высокия звезды,   Высокия судьбы, С дорогой на тысячи лет.   И каждый пробег их   Ликующий праздник, В лучистое пламя одет.   Не им ли молились   На башнях высоких, Смотря в голубой небосклон,   Чтецы звездословья,   Которыми славен Нетленный в веках Вавилон.   Не их ли узором   В бессмертном Египте И вязью согласных их строк,   В Луксоре, в Карнаке,   В святилищах вещих, Горит храмовой потолок.   Не ими ли спеты,   Под гусли Давида, Такие столетьям псалмы,   Что вот и сегодня,   Под звон колокольный, Их хором воспомнили мы.   О Страшном, что ходит   Один по высотам, В гореньи нездешней красы,   Вещал богоизбранный   Иов и пытку На зведные бросил весы.   Высокия судьбы   Разведал в созвездьях, Любовник пустынь, Бедуин,   Летя на арабском   Коне за самумом В просторе песчаных равнин.   Самумом промчался,   Но в тысяче царств он Взнесенную вскинул мечеть,   И в ночь правоверным   Поют муэззины, Их голос – призывная медь.   А если ты духом   Морской и воздушный, Спеши пересечь Океан, –   Везде звездочетов   Родных ты приметишь Всемирно раскинутый стан.   В краях, где агавы   Цветут величавы, Над гладью лагунной воды,   Громадой стоят   Пирамидные храмы Во славу Вечерней Звезды.   И если ты хочешь   Безплотных свиданий В обители лунных невест, –   Дойди до оплотов,   Где кондор верховный, Где Южный возносится Крест.   И если ты хочешь   Священных сказаний О звездных зачатьях, – читай,   Взглянув на великий   Подсолнечник мира, Венчанный драконом Китай.   И если ты станешь   У чуждаго брега, У края гремучей воды, –   Припомни свой Север,   С единым недвижным Престолом Полярной Звезды.   И в час прорицаний,   В час полночи вещей, Свой дух в среброткани одень.   К пределам желанным   Помчит тебя быстро Твой северный Звездный Олень.

Ива

Чуть-чуть под ветром качалась ива, Пчела жужжала и налету, Замедлясь, мед свой пила счастливо, Затем что ива была в цвету. Потом Июль был. Горели тучи. Был громоносный над миром час. И ветер пьяно пропел шатучий, Что и плакучей – удел есть пляс. Потом, как клином вверху летели, Серея, гуси и журавли, Я срезал ветку, и звук свирели Пропел, что счастье мы все сожгли. Пожар по лесу разлился жгучий, И строил ветер свой посвист-свист. А ветви ивы чредой плакучей Роняли в воду текучий лист. И дымный, зимний, весь хрусткий воздух Велел на тело надеть тулуп. Для тех, кто сеял, у печки роздых, А кто не сеял – голодный зуб. И вились вьюги, мелись мятели, Весь мир был белый разъятый зев. Оцепенелый, я из свирели, Как нить кудели, крутил напев. А в свежем марте дохнули предки Таким уютным родным теплом. И опушились на вербе ветки, И в прорубь неба собрался гром. Копил он силу и нес апрелю Из молний пояс для новых дней. Смотрю в окно я. Смотрю. Свирелю. Учись у Солнца смотреть ясней. Как свежи в песне все переливы, «Христос Воскресе!» всем говорю. Пчела целует цветочек ивы, А я целую мою зарю.

Надпись на коре платана

Платан, закатный брат чинара, Что ведал всполох наших дней, Когда была полнее чара И кахетинское пьяней.   Ты в Капбретоне знаменито   Простер шатром свою листву.   Но помню дальняго джигита   И мыслью о моем живу. Мое – кинжал, копье и пушки, Набег, где пленник мой – Шамиль, И на Кавказе – юный Пушкин, Чей каждый возглас – наша быль.   Мое – над Пятигорском тучи   И котловина диких гор,   Певучий Лермонтов над кручей,   Поэта – с Небом разговор. Мое – средь сумрачных ущелий, Гость Солнца в Грузии, я – сам, Моя любовь, Тамар Канчели, Чье имя отдаю векам.   Мое – от моря и до моря   Луга, поля, и лес, и степь,   И в перезвоне, в переборе,   Та молвь, где в каждом звуке лепь. О, Русский колокол и вече, Сквозь бронзу серебра полет. В пустыне я – лишь всклик Предтечи, Но Божий Сын к тебе идет.