Том 4. Травой не порастет… ; Защищая жизнь…
Шрифт:
В них самих все еще саднило, болело деревней, еще незамутненно виделись оставленные дворы и лица, стояли в ушах родные голоса, стук в последний раз захлопнутых калиток, и, не ведая, чем притушить эту неотвязную явь, невольно тянулись к сидевшему поодаль лейтенанту, послеживали за каждым его движением. Неосознанно нуждаясь в его понимании и сочувствии, они, как это часто бывает в разломную минуту с глубинно русским человеком, сами проникались пониманием и сочувствием к нему — одинокому в чужих полях, среди незнакомого люда, и только ждали, чаяли минуты, чтобы протянуть
— Товарищ лейтенант! Давай конька попою. Пристал на жаре конек.
Матюха безбоязненно подшагнул под лошадиную шею и, взяв коня под уздцы, сочувственно погладил горбатое переносье.
— Щас, милай, щас,— заговорил он с лошадью, осыпанный по стриженой голове конской гривой, и лейтенант, задержав взгляд на Матюхиной рассеченной губе, улыбчиво обнажавшей зубы, снял с руки повод и молча бросил его Лобову.— Дак ты и сам помойся,— обрадовался поводу Матюха.— Сними, сними рубаху-то. Чего ж в ремнях сидеть? И ноги ополосни, побудь босый. Глянь, травка-то какая.
— Времени нет полоскаться,— отозвался тот.— Пора выступать.
— Дак ить это ж недолго. Минутное дело. А хоть сюда ведро принесем.— И, не дожидаясь ответа, кивнул мужикам: — Эй, ребята, неси сюда воды. Товарищ лейтенант умываться будет.
Сразу двое подскочили бежать за ведром, но дедушко Селиван и сам догадался, что к чему, проворно сбежал вниз и зачерпнул по самую дужку. Видя, как Давыдко перехватил у старика ведро и уже мчал с ним по пригорку, лейтенант привстал и расстегнул поясной ремень.
— Ладно, давайте,— сказал он.— И в самом деле жарковато.
Он обнажил себя до пояса, наклонился перед Давыдкой, и тут все вдруг увидели на его левой лопатке сизый, напряженно-стянутый рубец в добрую четверть. Занесенное было ведро повисло в воздухе, и лейтенант, не понимая, в чем дело, отчего мешкают, нетерпеливо поторопил:
— Лей, кто там…
— Дак можно ли? — оторопело спросил Давыдко.— Это чегой-то у тебя на спине?
— А-а! — засмеялся согнувшийся лейтенант.— Давай валяй.
Давыдко осторожно, тонкой струей прицелился в лейтенантову шею, боясь попасть на страшное место.
— Лей, лей! — ободрял тот.— Поливай, не бойся.
— Чем это тебя, товарищ лейтенант?
— Было дело,— гудел сквозь струи лейтенант, радостно отфыркиваясь.— Хасан это… Озеро Хасан…
— Не болит?
— Болело б, так не служил бы. Рана ведь неглубокая, по кости только чиркнуло.
— Вот это дак чиркнуло! — с уважительной опаской таращились на рану мужики.— Эко боднула костлявая! Чуть бы что — и, считай, лабарет.
— Ничего! — крякнул лейтенант.— Зато мы ему тоже всыпали. Долго будет зализывать.
У кого-то в сумке нашлось и полотенце — побежали, принесли долгий самотканый рушник с красными мережками, и, утираясь им, раскрасневшись от каляного суровья, лейтенант просиял белозубо:
— Хороша водица! Спасибо, товарищи.
Мужики польщенно оживились.
— Водица тут редкая, это верно. Из мелов бежит.
А ты из каких мест? Где родина-то?— С Урала я. Тагильский.
— Так-так… Мать-отец есть? Живы ли?
— Отца давно уже нет. Белоказаки расстреляли. Чего-то там в депо сделали, их и сцапали, восемь человек. Завели в пустой вагон, там и постреляли. А вагон потом сожгли… А матушка жива. И две сестренки. Уже б должна пойти на пенсию, да вот война, теперь не знаю как…
Пока утирался, а потом надевал гимнастерку и застегивал ремни, был он в эти минуты прост и доступен свежим, умытым лицом с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, и мужики радовались этой обыденности, до той поры таившейся под строгостью армейской фуражки.
— Товарищ лейтенант, на-ка покури нашего домашнего.— Матюха Лобов протянул свернутую газетную книжечку. Он уже сводил командирского коня к ручью, и теперь тот пасся неподалеку на нехоженом склоне.
— Да погоди ты с махоркой,— перебил дедушко Селиван.— Человеку, может, перекусить охота. А ну несите-ка, чего у вас там.
— А и верно! — вскинулись мужики.— Что ж это мы…
— Нет, нет,— запротестовал лейтенант и достал свои часы-луковку.— Время выступать. Предписано сегодня же прибыть на сборный.
— Поешь, поешь, сынок,— настаивал дедушко Селиван.— Тебя как звать-то?
— Александр… Саша.
— Ну дак, вишь, и зван по-нашему. А по-нашему такое правило: хоть ты генерал будь, а от хлеба-соли не отказывайся. А по-солдатски и того гожей устав: ешь без уклону, пей без поклону. Я солдатом тоже бывал, дак у нас так: где кисель, там служивый и сел, а где пирог, там и лег. За спасибо чина не прибавляют.
— Ну, отец, от тебя, видать, и ротой не отбиться! — засмеялся лейтенант.
— Была б причина со мной войну затевать,— тоже рассмеялся дедушко Селиван.— Неси самобрань, робяты! Какое время за хлебом потеряно, то вдвое в дороге нагонится. И конь, говорится, не ногами бежит, а овсом…
Тем временем Леха Махотин принес свою дорожную торбу, развязал ей хобот и принялся выкладывать припасы на разостланном рушнике — разломил смугло обжаренную курицу, высыпал пригоршню пирожков, достал свежих огурчиков, редиски. Мотнулся к своему припасу и Матюха Лобов и под одобрительный перегляд мужиков бережно, чтоб не расплескать, выставил на рушник голубенькую кружицу с белым на боку цветочком, чем и вовсе привел лейтенанта в смущение.
— Давай, товарищ лейтенант,— сказал он, почтительно отступая в сторону.— На здоровьице.
— Ну это уж вы зря…— смутился лейтенант.— Честное слово…
— Да чего там! — загомонили новобранцы.— Экое дело выпить перед едой. Выпей да закуси.
— Ну ладно, раз так.— Лейтенант поднял кружку.— За что выпью, так это за нашу победу.
— Вот это верно! — дружно одобрили мужики.
— Давай, товарищ лейтенант. Чтоб ему, Гитлеру, пусто было.
— Ни дна ему, ни покрышки.
И всем почему-то сделалось радостно оттого, что их командир выпил чарку, а теперь, присев на корточки, крепко хрустел ихним, усвятским, огурцом, тыча им в ворошок соли на листе медвежьего уха.