Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
Шрифт:
Он закрыл глаза и лежал неподвижно, а в ушах его звучал дряблый голос старика: «Ну что же, скоро ты?»
Суровый голос чернобородого купца мешается с просьбой Маши, древние слова из еретической книги Якова впутываются в речь начётчика. Всё качается, колеблется и тянет куда-то книзу. Уснуть скорее, забыть всё это. Он уснул…
А когда проснулся поутру, то по освещённой стене против окна понял, что день ясный, морозный. Он вспомнил весь вчерашний день, прислушался к себе и почувствовал, что знает, как надо ему держаться. Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных людей.
Вечером пришла прислуга Олимпиады и принесла Илье записку:
«В девять часов выходи на угол Кузнецкой улицы, к баням».
Прочитав, он почувствовал, что всё внутри его дрожит и сжимается, точно от холода. Перед ним встало пренебрежительное лицо любовницы, и в ушах его зазвучали её резкие, обидные слова: «Не мог придти в другое время?»
Он смотрел на записку, думая — зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею…
— Идём! — сказала она. И тотчас же тихо добавила: — Закрой лицо воротником…
Они прошли по коридору бань, скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись в отдельном номере. Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но в то же время почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув в лицо ему, сказала:
— Ну, мой каприз, скоро нас с тобою потащат к следователю…
— Зачем? — спросил Илья, вытирая ладонью растаявший иней на усах.
— Какой он у меня глупенький, — будто бы! — насмешливо и тихо воскликнула женщина.
Брови её нахмурились, она шёпотом сообщила Илье:
— У меня сегодня сыщик был.
Илья взглянул на неё и сухо сказал:
— Мне до сыщиков и всех твоих поступков никакого дела нет. Говори прямо — зачем ты меня позвала?
Олимпиада взглянула в его лицо и пренебрежительно улыбнулась, говоря:
— А-а! Обиделся ты, — так! Ну, мне не до того теперь… Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, — говори всё, как было, по правде… всё подробно, — слышишь?
— Слышу! — сказал Илья и усмехнулся.
— Спросит о старике — ты его не видал. Никогда. Не знаешь о нём. Не слыхал, что я на содержании у кого-то жила, — понимаешь?
Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него,
шёпотом спрашивая:— Что ты так смотришь? Илья?
— Скажи, — спросил он, оскалив зубы, — зачем я врать буду? Я старика у тебя видел.
И, облокотись о мраморную доску стола, он с тоской и злобой, внезапно охватившими его, продолжал медленно и тихо:
— Смотрел я на него тогда и думал: «Вот кто стоит на моей дороге, вот кто жизнь мою перешиб». И ежели я его тогда не задушил…
— Вр-рёшь! — громко сказала Олимпиада, ударив ладонью по столу. Врёшь ты! Он на твоей дороге не стоял…
— Это как же? — сурово спросил Илья.
— Не стоял. Захотел бы ты — его не было бы… Не намекала я тебе, не говорила разве, что могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, ты ведь никогда по-человечески не любил меня… Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам…
— Стой! Молчи! — сказал Илья. Он поднялся с дивана на ноги и — снова сел, чувствуя, что женщина словно ушибла его своим упреком.
— Я не хочу молчать! — говорила она. — Молоденький такой… здоровый, любимый мною… что ты мне сделал? Сказал ты мне: «Ну, выбирай, Олимпиада. я или он»? Сказал ты это? Нет, ты — кот, как все коты…
Илья вздрогнул от обиды, в глазах его потемнело, он сжал кулаки и вновь поднялся на ноги.
— Как ты можешь…
— А? Бить хочешь? — сверкнув глазами, зловеще проговорила женщина и тоже оскалила зубы. — Ну — ударь! А я отворю дверь и крикну, что ты убил, ты по моему уговору… Ну — бей!
Илья испугался. Но испуг кольнул его в сердце и исчез.
Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом. Он видел, что Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла. Вот она села на диван около двери в баню и опустила голову, сказав:
— Смейся, дьявол!
— И буду…
— Я как увидела тебя, подумала: «Вот он. Он мне поможет…»
— Липа! — тихо сказал Илья.
Она не отвечала, сидя неподвижно.
— Липа! — повторил Лунёв и, чувствуя себя так, точно полетел куда-то вниз, медленно выговорил: — Старика-то я задушил… ей-богу!
Она вздрогнула и, подняв голову, уставилась на него широко открытыми глазами. Потом губы у неё задрожали, и, точно задыхаясь, она с трудом выговорила:
— Ду-урак…
Илья понял, что она испугалась его слов, но не верит в их правду. Он встал, подошёл к ней и сел рядом, растерянно улыбаясь. А она вдруг охватила его голову, прижала к своей груди и, целуя волосы, заговорила густым, грубым шёпотом:
— Зачем обижаешь меня?.. Я обрадовалась, что его задавили…
— Это я сделал, — кивнув головой, сказал Илья.
— Молчи! — беспокойно воскликнула женщина. — Я рада, что его задавили, — всех бы их так! Всех, кто меня касался! Только ты один — живой человек, за всю жизнь мою первого встретила, голубчик ты мой!
Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди женщины, и, хотя ему трудно было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это — близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.
— Когда ты смотришь на меня сердито… чистенький мой… чувствую я паскудную жизнь свою и за то люблю тебя… за гордость люблю…
На голову Лунёва падали тяжёлые слёзы, ощущая их прикосновение к себе, он сам заплакал свободно и легко.
Она же оторвала голову его от груди своей и говорила, целуя мокрые глаза его, и щёки, и губы: