Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи

«Бедный охотник несомненно художник, иначе что заставило бы его всю жизнь жить в этой глухой трущобе. Трущоба для меня, но для него что-то такое родное, без чего он, очевидно, и жить не может: ночью эта тайга шумит, как море, утром тихо и торжественно. Алмазное утро осени. Треснет ветка где-нибудь, и эхо отдается в лесу. Дятел стучит, рябчик шумно пронесется, хлопнет западня с попавшейся белкой, а то заревет злобно и дико и сам господин здешних мест, попавшийся в капкан тигр…» — так думал я и в конце концов уговорил себя и в этой фигурке урода видел уже только просто физически обиженного богом человека, желающего на лоне природы забыть и свое уродство и людей — все, кроме природы. Забыть и не видеть никогда.

— Он женат?

— Нет. Вот он тоже говорит, что здесь лучшая дорога.

Я посмотрел на урода, и тот пренебрежительно кивнул мне головой. Потом он что-то сказал, махнул рукой и улыбнулся отвратительной улыбкой.

Мы поехали дальше, и в моей голове все сидел этот оригинальный старик урод.

— В. В., как вы думаете: хороший это человек и все эти, что идут с нами?

— Моя не знает, моя думает, что хорошо. Фанза есть, картошка сеет, редьку сеет. Хунхуза нет, сказал, у него тоже хунхуз была три дня назад и все забирал.

Дишандари идет мрачнее ночи.

— Он говорит, что нам устраивают западню, — шепчет П. Н., — надо было идти левой дорогой.

Не верю я этой западне — фантазия робкого корейца она, но, с другой стороны, как ответственный за безопасность всех находящихся со мной я предложил для предосторожности ружья взять в руки.

И солдаты неохотно взяли ружья, а Н. Е., все время не расстававшийся до сих пор со своим винчестером, сегодня как нарочно, передал его В. В.

В. В; в чехле везет его за плечами.

— Ну, надо будет — возьму, — говорит Н. Е.

— Но в тот момент, когда вы определите ваше «надо», — будет уже поздно. Представьте себе, раздастся залп, В. В. со страху бросается в лес…

— Да ведь ничего же этого не будет.

Н. Е. говорит ленивым тоном человека, которому за меня неловко.

— Наконец, я, право же, не могу: и ружье вези, и отмечай направление, и ситуацию местности…

Я обижен и молчу.

— Я возьму ружье, но тогда освободите меня от работы.

— Освобождаю: давайте компас, шагомер…

Н. Е. молча передает мне шагомер, компас, берет у В. В. свое ружье и, обиженный, отъезжает. Я тоже обижен.

«Ну что ж, — думаю я, — к барометрической нивелировке и астрономическим работам пусть и эта прибавится…»

И вот я еду вперед и веду карту. Меня смущает, что вместо запада, мы все идем на север.

Пройдя около двух верст, я, наконец, говорю, что эта дорога куда угодно, но не в Шадарен.

— Дишандари, покажите рукой, где Шадарен?

Дишандари показывает теперь на юго-запад.

— Опросите китайцев: так?

— Так.

— Почему же они ведут нас так?

— А потому, что все вони, разбойники, чего-нибудь уделывать зачнут с нами, — отвечает Бибик.

— Дишандари говорит, что он за эту дорогу не ручается, — шепчет П. Н.

Сумерки быстро надвигаются, начинается дождь как из ведра, палаток у нас нет.

— Поворачивай назад, в фанзу.

У корейца лицо радостное, а китайцы в отчаянии протестуют.

— Через пять ли впереди большая хорошая фанза.

Я почему-то не говорю о принятом решении завтра идти по корейской дороге.

— Завтра и пойдем в ту фанзу, а сегодня назад.

Китайцы еще говорят, но я уже не слушаю.

Старик китаец что-то говорит и уходит от нас, а молодой возвращается с нами.

Уже темно, когда мы снова подходим к фанзе отшельника урода.

Молодой китаец уходит спрашивать разрешения и затем снова возвращается, говорит «можно» и отворяет ворота.

— Заезжай.

Первый заезжает Бибик и сворачивает воротний столб.

— Вишь, черти, чего понастроили, — ворчит он, — тоже ворота называются.

Внутреннее устройство фанзы соответствует своему хозяину своим подозрительным и таинственным видом. Низкая, не выше аршина печь, занимая половину помещения, уходит вглубь; ив ней горит огонь, неровно освещая темные стены. Над огнем вмазан громадный котел, наполненный водой. Из воды идет пар. Перед печью, не обращая на нас внимания, сидит на корточках хозяин, — Огонь как-то странно играет на его лице, ив плохо освещенной остальной фанзе движутся тени огня.

Фанза задымленная, черная, на полках и на крючьях лежат и висят беличьи кожи, ножи, род пистолета, китайские стоптанные башмаки, всякий никуда не годный хлам, кости. Один нож весь в запекшейся крови, и его ярко освещает пламя.

— Вот самый разбойничий притон, какой только бывает в сказках, — говорит Беседин.

Лицо хозяина, ярко освещенное огнем, заслуживает хорошей кисти. Точно выступают из него какие-то скрытые, неведомые нам мысли, он смотрит в огонь, и презрительная, злорадная гримаса губ делает его похожим на дьявола.

П. Н., со слов Дишандари, рассказывает историю этого хозяина.

Он — бывший капитан хунхузов. Все эти фанзы не что иное, как притоны хунхузские: все хозяева их жалуются, что хунхузы их обижают, но продолжают жить, и на всякий случай человек на двадцать варить в случае неожиданных гостей чумизу, суп из белок, лапшу. Хозяин скупает у хунхузов добычу — награбленное, кожи убитых зверей, жень-шень и потом перепродает их: Не смотрите, что он нищий: у него есть и золото и серебро, но он скуп, как кащей. У него есть земля, которую обрабатывают ему исполу корейцы. Корейцы эти, как огня, боятся его; он владыка их жизни; его встречают с раболепными поклонами, он берет все, что ему понравится, не исключая и женщин. Это зародыш тех вассалов-баронов, имена которых так прославлены теперь их предками. Этот предком не будет, и ход событий, как осенний мороз побивает несвоевременные цветы, уничтожит и в этом уголке эти запоздавшие, уже отцветшие на общечеловеческой ниве цветы.

Как бы то ни было, но почтенный барон со всей своей сказочно-разбойничьей обстановкой навел на нас некоторый благодетельный страх.

Даже Н. Е. заявил, что здесь не следует спать, хотя, сказав это, лег и моментально заснул.

Но остальные не легли, и я с нашими солдатами отправился осматривать фанзу и ее двор.

Как и следует феодальному барону, логовище его представляло крепость, вполне защищенную от пуль хунхузов. Маленький двор и само здание были обнесены высоким вершка в три частоколом, вершина которого саженях на двух была заострена.