Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания

Прошел год с момента, когда первые отряды Красной Армии перешли линию Збруча и земли Западной Украины вступили в полосу великих перемен.

Долгие годы люди, которые осмеливались употребить термин «Западная Украина», отвечали за это перед судом. Долгие годы язык, на котором говорит здешний крестьянин, в официальной статистике именовался «местным» языком. Боялись самого названия, самое название казалось опасным правителям страны.

В деревнях на Волыни, в деревнях над Бугом запрещалось пение песен, потому что это были украинские песни и пел их украинский крестьянин на украинской земле.

Но этого-то и не хотели признать. Украинская земля? Огромное количество этой земли было в руках помещиков, в руках магнатов, в руках князей церкви. Гораздо легче было заметить помещика, который концентрировал в своих руках сотни тысяч гектаров, чем серую крестьянскую массу, бедствующую и голодающую по деревням.

Не хотели признать, что большинством на этих украинских землях является украинское население. Об этом не разрешалось говорить, не разрешалось писать. Но в то же время хозяйственная политика велась с полным учетом существования украинского населения и с полным учетом существования близкой границы над Збручем. Как можно меньше вложений — ведь это окраинная земля. Никаких больших фабрик, никаких крупных промышленных предприятий. Как можно больше прибыли, как можно больше взять от этой земли и не дать ей взамен ничего. Держать население на низком уровне культурного развития — сознательный противник всегда гораздо опаснее, чем самые страшные стихийные взрывы отчаяния.

Против этих стихийных взрывов отчаяния были верные средства. Отряды полиции нападали на деревню, и начиналась кровавая расправа. В трескучий мороз крестьянина заставляли собственными руками разбирать крышу своей избы, раскатывать бревна стен. Зерно обливали нефтью, скот резали и мясо также поливали нефтью, чтобы, лишенный крыши над головой, крестьянин не мог им подкрепиться.

Мне пришлось как-то побывать в такой усмиренной деревне. С усмирения прошло уже два года, а деревня все еще выглядела, как кладбище. Кое-как заплатанные крыши, кое-как сколоченные хлевы, в которых кое-где мычали голодные коровы. Вокруг домов голо, деревца еще не успели отрасти. И мрачные, темные лица людей, недоверчиво глядящие на пришельца, потому что каждый пришелец мог принести несчастье, такое же несчастье, как то, что вихрем ужаса пронеслось два года назад над испуганно прильнувшей к земле деревней.

Кровавыми буквами писалась история этой земли. Украинский крестьянин, привыкший к пространству и воздуху, умирал от туберкулеза в камерах Равича, Вронок, Коронова, в бараках Березы-Картуской.

Люди по деревням жили непосильным трудом, тщетно пытаясь свести концы с концами. Деревни, расположенные ближе к городам, еще кое-как перебивались. Можно было все же продать сельскохозяйственные продукты и раздобыть таким образом кое-какие гроши. Но подальше от городов, подальше от трактов пышно разрасталась нищета. Дети вымирали без медицинской помощи, потому что врач никогда не добирался до разбросанных на огромных пространствах деревень. Дети росли без школ, потому что не было ни школьных зданий, ни учительских сил, хотя столько учителей в Польше погибали без работы. Путь из деревни в город был закрыт — в городе хватало своих безработных. Безземельный и малоземельный крестьянин нанимался за любую цену, за гроши, но и за гроши работы не было. Деревня голодала, погружалась в мрачную тьму без спасения, без надежды, хотя труднее всего лишить человека надежды. Об этом свидетельствовал процент заключенных из этих краев в тюрьмах и в Березе, об этом свидетельствовали вечные судебные процессы, где перед судейским столом проходили сотни крестьян, обвиняемых «в принадлежности к организации, имеющей целью ниспровержение существующего строя».

Но недовольство крестьян, их отчаяние удавалось иногда использовать и реакционным элементам, которые отравляли деревню чуждой ей по духу и по сущности агитацией, манили ее миражами мнимого счастья в государстве, прилегающем к Польше с запада.

А затем донесся отдаленный грохот орудий, гром сыплющихся на города и деревни бомб, зарделось зарево пожаров, быстро охватывающих соломенные крыши.

Гибель неслась с запада.

И вот 17 сентября грянула весть:

«Красная Армия перешла границу!»

Сейчас, с перспективы почти полного года, можно уже говорить о тех переменах, которые произошли за это время.

Я не люблю писать о вещах и делах, которые знаю не совсем точно. Поэтому, так как наиболее подробными материалами, находящимися в моем распоряжении, являются материалы Львовской области, Львовскую область я и возьму в качестве примера. Помножьте все это на число областей, и вы получите полную картину.

За перестройку, за исправление всего, что было запущено, за уничтожение всех обид и всех несправедливостей — взялись сразу.

Наиболее жгучей проблемой была земля. Преобладающую часть населения представляют здесь крестьяне, а большинство их было малоземельными или совсем безземельными. В одной Львовской области около 25 тысяч хозяйств вовсе не имело земли, 35 тысяч хозяйств имели не больше чем по одному гектару, 30 процентов хозяйств не имело лошадей для обработки земли.

В руках 300 помещиков и 7 тысяч осадников и кулаков, составлявших 3 процента общего количества населения, было сконцентрировано 39 процентов всей земли…

Я вспоминаю свои прежние странствия по этим землям, по этим зеленым, усеянным цветами лугам. Я спрашивала встречных крестьян:

— Чье это?

Крестьянские глаза смотрели на меня недоверчиво и удивленно. И слышался неохотный, неизменно один и тот же ответ:

— Господское.

Крестьянин удивлялся: о чем тут спрашивать? Чей же и может быть расцветший на солнце луг? Конечно, господский, панский, помещичий. Крестьянские коровы паслись на обглоданных догола выгонах, щипали кислую болотную траву, жевали клочья вырванной из крыши соломы. Луг всеми своими красками цвел только для помещика, для него одного.

— Чей лес? — спрашивала я при виде шумящих высоких дубов, березовых рощ, темных еловых чащ, розоватых сосновых стволов.

Крестьяне пожимали плечами.

— Господский.

Ну, конечно, чей же он может быть, если не господский? Крестьянину нечем было затопить печку, нечем огородить поле, не из чего сделать ясли в конюшне. Вокруг шумели господские леса, огромные, непроходимые, пригожие, как радзивилловская пуща над Львой, как лес над Белым озером, как сотни других. Но крестьянке часто приходилось расплачиваться жизнью за вязанку хвороста: лесник недолго раздумывал, прежде чем спустить курок.

Вода тоже была господская — пруды, озера, ручьи, в которых плескалась хищница-щука, медленно плавал сверкающий карась, копался в иле толстый линь. Господские земля, вода и лес.

С этим покончено раз навсегда. Теперь крестьянин говорит: «Моя земля». Он говорит: «Наша земля». Крестьяне получили от советской власти больше 134 тысяч гектаров земли, 5 тысяч лошадей, машины. Вырастают колхозы. К ним переходят не сразу: мудрые распоряжения Никиты Сергеевича Хрущева привели к тому, что крестьянин постепенно врастает в колхозную систему. Великая перестройка сельского хозяйства проходит без потрясений, без внезапных скачков, без суматохи.

Для крестьянина начинается эра, когда он, наконец, сможет жить как человек. Но эта эра началась не только для крестьянина.

Тотчас после вступления Красной Армии было издано распоряжение приступить к школьным занятиям.

Школьный вопрос был вечной язвой прежних лет. На тему о школе говорили, декламировали, произносили пышные фразы. Государство взывало к обществу, требуя пожертвований в пользу просвещения. Общество требовало от государства строительства школ, а среди шума этих призывов и требований положение не менялось. Сотни тысяч детей не могли попасть в школу. Росли сотни, тысячи неграмотных людей. Перегруженные работой, плохо оплачиваемые учителя не могли справиться с переполненными классами, дети, посещающие школу, получали в ней очень мало. Ширилась повторная неграмотность. Достаточно было нескольких лет, чтобы жалкие школьные знания выветрились из головы, чтобы молодой парень или девушка снова не умели подписаться.