Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

— Что же я сделала такого?

— Ты не хочешь больше добра Форбичиккии.

— Ты мое самое нежное сокровище.

— А также и Мориччике.

— Как ты можешь говорить это?

— А также и Дуччио. Всем, всем…

— Как ты можешь говорить это? Что же я сделала такого?

— Никто этого не знает.

— Бог мой! Все из-за того, что я пробыла несколько дней в отсутствии. Тебе этого не хотелось?

— Ты, наверное, сделала что-нибудь скверное Ванине.

— Я?

Ей хотелось обратить в смех и в шутку этот детский гнев, прогнать его ласками и нежными словами, но сердце у нее дрожало под строгим, почти суровым взглядом этого лица, на котором таилась преждевременная грусть. В ответ на каждое обвинение она слышала внутри себя глухой шум, как будто там падали большие сгустки крови.

— Она из-за тебя плачет.

— Откуда ты это знаешь? Расскажи мне.

Охваченная тоской, она приподняла с кровати сестренку, посадила ее на подушку к самому изголовью. Что-то упало на пол.

— Тяпа упала, — закричала Лунелла, с беспокойством высунувшись из кровати.

— Вот она, вот она. С ней ничего не случилось, дорогая, — сказала Изабелла, поднимая куклу, у которой раскрылись глаза.

Девочка взяла ее, покачала немного на руках, ощупывая ее испорченную ножку; затем уложила ее рядом с собой с бесконечными предосторожностями, как будто не было на свете другого сокровища дороже этого. Это сообщило странное подобие жизни этой фигурке, сделанной из фарфора, дерева и тряпок.

— Расскажи мне. Ванина плакала?

— О да!

— Перед тобой?

— Она пряталась от меня, но я все-таки узнала. Вот и сегодня…

— Сегодня? Расскажи.

— Сегодня утром она пришла раньше, чем мисс Имоджен сделала мне ванну. Она села рядом со мной и совсем словно рассказывала мне сказку, потому что говорила: «Форбичиккия, бедная моя Форбичиккия, знаешь ли, что нас гонят прочь? Знаешь ли, что мы не можем дольше оставаться с Изой? Приходится нам уходить отсюда, взять с собой Тяпу и ножницы, и белый лист бумаги, и больше ничего, и пойти ножками, куда глаза глядят…» Она была совсем не такая, как раньше, и я не думала, что она кончит слезами. Но вдруг она меня сжала крепко-прекрепко и закричала: «Нет, не могу, не могу! Я унесу тебя с собой, я унесу тебя с собой!» И рыдала и замочила мне слезами волосы, лицо…

Горе сдавило горло маленькому созданьицу; и все ее хрупкое тельце сотрясалось; и горе бушевало в ее узенькой груди, как ураган в тростниках, как бурный поток среди ивняка. Слишком рано развившиеся силы мечты и скорби лежали в недрах этого нежного и дикого созданьица, всегда готовые прорваться наружу.

— Иза, Иза, прогони его, прогони! — закричала она, в отчаянии кидаясь на шею сестре, крепко и судорожно обхватив ее и задыхаясь, словно испугавшись неожиданного появления какого-то призрака.

— Кого? Кого?

— Мужчину.

— Какого?

— Того, того, который приехал с тобой. Прогони его прочь!

При первом ударе Изабелла с испугом обернулась, чтобы посмотреть, не вошел ли кто, потому что в своем беспокойном состоянии она все время была готова к чему-нибудь непредвиденному. Но вслед за этим первым неопределенным страхом, вызванным криком и движениями девочки, выступил образ ее любовника, вызванный последующими словами Лунеллы. И тень беды надвинулась ей на сердце.

— Успокойся, детка! Успокойся! Зачем ты так волнуешься? Вана вбила тебе в головку какую-нибудь скверную мысль.

Девочка трясла своей кудрявой головкой, и дыхание надрывало ей грудь.

— Это наш друг, наш добрый друг, который желает тебе добра.

Девочка упорно трясла кудрями, и выражение лица у нее было жесткое и злое.

— И ты его полюбишь, если поближе подойдешь к нему, если не станешь бегать от него, как сегодня.

Девочка не поддавалась ее увещаниям, и с губ ее срывались озлобленные речи.

— Возьми его себе! Бери его! — вырвалось у нее, и она стала отбиваться от сестры, отталкивать ее. — Прогони нас отсюда, прогони нас прочь.

Она легла грудью на постель, судорожно рыдая, прижавшись лицом к лицу Тяпы.

— Мы уйдем отсюда, уйдем, туда, туда, куда глаза глядят, одни, ножками…

Успокоенная обещаниями, ласками, убаюканная, она поддалась наконец усталости, заснула. Еще на ресницах блестела одна слезинка, и рыдания, все более и более слабые, изредка подступали к горлу. Тяпа тоже заснула на той же подушке без укачивания, без угроз пожаловаться Буке. Ножницы висели у изголовья на цепочке, поблескивая сталью и золотом. «О, усталость, усталость, убаюкай и меня!» — вздыхала в своем сердце Изабелла, истомленная горем, положив голову на край маленькой чистой постели. Она поочередно то смирялась, то возмущалась. Ей начинало казаться, что скоро заснет; и поверхности ее тела выступали, представляясь ей чем-то материальным, какой-то упругой массой, к которой ей хотелось прижаться лбом и глазами. И вдруг открывалась какая-то щель вроде тех трещин, которые ежеминутно попадались им во время их ужасного путешествия; она расширялась и делалась пещерой, пропастью, движущейся бездной, из которой вырастали все ее мысли, все ее страхи и вся тоска. И от сна оставались одни только беспорядочные видения, которых она не могла рассеять, как ни старалась мигать глазами. Ей представилась одна из тех женщин, которых она видела у белой стены за шитьем; она тоже положила голову на край постели, широко раскрытыми глазами вглядываясь в полумрак, и от ее полосатого передника доносился какой-то зловещий запах.

Измученная бессонницей, обливаясь потом, подняла Изабелла голову; и ее движение прошло перед ее глазами как в зеркале. Она ощущала в себе странное чувство раздвоения. Она как будто извлекала себя из себя самой. Затем из ее собственной субстанции образовывались какие-то чудовищные образы, как ночные кошмары, вызываемые некоторого рода болезнями и служащие симптомами для определения последних. И тишина казалась чем-то обманчивым; неуловимыми проносились как будто звуки, которые тотчас же меняли свой характер, когда к ним начинала она прислушиваться. Повторялись звуки, похожие на звуки шагов, на шаги человека, еле слышно, но неотвязчиво идущего сзади, и создавался образ хищного зверя, без устали двигающегося взад и вперед по клетке на своих гибких, напряженных лапах.

«Кто там ходит? Куда идет?» — в галлюцинации своих чувств, в смутном шуме, ощущавшемся в висках, она не в состоянии была определить, откуда брались эти звуки. Зарождались ли они внутри нее самой? в ее больном мозгу? Ей пришли на память слова Лунеллы: «Приходится нам уходить отсюда… идти ножками, куда глаза глядят». Снова охватил ее ледяной ужас. Она испугалась за свой рассудок, испугалась, чтобы этот звук шагов не оказался симптомом сумасшествия, чтобы ей не пришлось слышать его до самой смерти, чтобы не пришлось ей до самой смерти чувствовать в себе присутствие какого-то существа, которое идет, идет без устали. Опять представилась женщина с полосатым передником, с рыжеватыми, гладко причесанными волосами, с шелушащейся кожей, с глазами альбиноски. «Идти, идти…»

Вскочила на пол, обхватила голову руками. Шаги слышались явственнее: теперь уже над ней. Тогда она взглянула на потолок, по которому колыхались тени от лампады. И вдруг вспомнила и поняла. Над ней находилась комната Ваны. Шаги эти принадлежали Ване. Там наверху была Вана — она не находила себе покоя.

И неудержимое желание овладело ею. «Я должна пойти к ней. Я должна ее видеть. Она сейчас одна? Или с Альдо?» Затем безумная мысль промелькнула в ней, она почувствовала приступ бешеной ревности. Перед ней встал образ Паоло. «Я, наверное, схожу с ума». И ей показалось, что она может решиться на какие угодно муки, лишь бы не оставаться больше наедине с собой при подобном расстройстве своего рассудка. Ей показалось, что ей не овладеть больше частью своей души, если она не вырвет ее силой из захвативших ее рук.