Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Том 6. Нума Руместан. Евангелистка
Шрифт:

Ее быстрые ручки снова упали на клавиши, и мечта о Юге растеклась в хаосе оглушительных звуков.

«А о тамбуринщике ни слова, — подумала Розали. — Нет, это дело серьезное!»

Дело было гораздо серьезнее, чем она могла себе представить.

Еще в тот день, когда Одиберта увидела, как парижская барышня украшает цветком тамбурин ее брата, еще в ту минуту в ее честолюбивом уме возникло некое ослепительное видение, имевшее некоторое отношение и к их переезду в Париж. Прием, который оказала ей Ортанс, когда она пришла к ней жаловаться, поспешность, с какой свояченица министра устремилась к зятю, только укрепили ее неопределенную надежду. И с тех пор, лишь полусловом намекая брату и отцу о своих намерениях, с двуличием, которое можно встретить разве что у итальянской крестьянки, она, ползя и скользя, подготовляла почву. Смиренно дожидалась в кухне дома на Королевской площади, сидя где-нибудь в уголке на кончике стула, потом пробралась в гостиную и, всегда чистенько

одетая, аккуратно причесанная, заняла местечко бедной родственницы. Ортанс по ней с ума сходила, nova- вывала ее своим приятельницам, словно безделушку, вывезенную из Прованса, о котором говорила с таким увлечением. А Одиберта изображала себя еще большей простушкой, чем была от природы, преувеличивала свое дикарское изумление и страх, нарочно сжимала кулачки, понося грязное парижское небо, и очень мило восклицала: «Господи батюшка!» — стараясь, совсем как инженю в театре, чтобы оно у нее вышло поэффектнее. Даже старик Ле Кенуа улыбался, услыхав это «Господи батюшка!». А уж вызвать улыбку у председателя апелляционного суда!..

Во всю свою способность подлаживаться и льстить она применяла, когда оставалась вдвоем с Ортанс. Она внезапно падала перед нею на колени, брала за руки, восторгалась изящными мелочами ее туалета, тем, как Ортанс завязала бантик, как причесалась, говорила ей в лицо грубейшие комплименты, которые все же доставляют удовольствие, ибо кажутся простодушными и бесхитростными. Ох, в тот день, когда барышня вышла ив коляски перед их хутором, ей будто сама царица небесная привиделась, и так она оторопела, что слова вымолвить не могла! А ее брат — ух ты черт! Когда колядка, увозя парижанку, стала спускаться с холма и колеса затарахтели по камням, он сказал, что камни эти словно падали один за другим ему на сердце. В каком виде она выставляла брата, и его гордость, и его душевную тревогу! Тревога! Чего ему, по правде говоря, не хватает?.. После вечера в менистерстве о нем пишут во всех газетах, всюду печатают его портреты. А приглашений из Сен-Жерменекого предместья столько, что на все и не отозваться. И герцогини и графини пишут ему надушенные записки с такими же коронками на бумаге, как и на каретах, что за ним присылают… А он — нет, несчастлив он, бедненький.

Все это она нашептывала Ортанс, и ту понемногу заражали и лихорадочный пыл и магнетическая воля крестьянки. И вот она, отводя глаза в сторону, спрашивала, нет ли у Вальмажура нареченной, дожидающейся его там, на родине.

— У него? Нареченная?.. Да господь с вами! Плохо же вы его знаете… Он о себе слишком воображает, он крестьянкой не удовольствуется. Самые богатые за ним бегали — и та, что из Камбет, и еще другая, и самые видные да любезные, уж вы мне поверьте… А он а них и не глянул… Кто знает, что у него там в голове делается! Ох уж эти артисты!..

Это новое для нее словечко она произносила с каким — то необыкновенным выражением, словно латинское слово из богослужебного чина или же кабалистическую формулу, почерпнутую из книги Альберта Великого. [29] Частенько и весьма ловко упоминала она о наследстве кузена Пюифурка.

На Юге, в ремесленной и мещанской среде, почти нет такой семьи, в которой не было бы своего кузена Пюифурка, искателя приключений, уехавшего за море, с тех пор не подававшего о себе вестей, но в представлении родственников ставшего богачом из богачей. Это — долгосрочный лотерейный билет, полет мечты в счастливое, сияющее ослепительными надеждами будущее, в которое под конец начинают твердо верить. Одиберта верила в наследство кузена и говорила о нем Ортанс не столько для того, чтобы ослепить ее, сколько с целью уменьшить разделяющее их на общественной лестнице расстояние. После смерти Пюифурка брат ее выкупит Вальмажур, реставрирует замок и предъявит права на дворянство.

29

Альберт Великий (1193–1280) — средневековый ученый-схоласт и естествоиспытатель; ему приписывали также труды по магии и алхимии.

После таких бесед, затягивавшихся иногда до сумерек, Ортанс надолго замолкала и, прижавшись лбом к стеклу, глядела в окно, и чудилось ей, будто в розовой дымке зимнего заката встают высокие башни восстановленного замка, площадь перед ним залита светом и звуками песен, приветствующих хозяйку.

— Господи батюшка, поздно-то как!.. — восклицала крестьянка, убедившись, что уже достаточно взвинтила Ортанс. — А обед мужикам моим еще не готов! Пора, бегу! Л*…

Вальмажур часто дожидался ее внизу, но зайти в дом она ему не позволяла. Она понимала, что он и неловок, и грубоват, и даже не помышляет о том, чтобы произвести впечатление на Ортанс. Пока он был здесь не нужен.

Мешал ей еще один человек, но его устранить было трудно, — на Розали не действовали ни ласкательство, ни деланная наивность. В ее присутствии Одиберта, сдвинув грозные черные брови, безмолвствовала. И в этом молчании закипала вместе с бессознательной неприязнью затаенная,

мстительная злоба слабого существа, видящего перед собой самое большое препятствие на своем пути.

Истинная причина ее недоброжелательства заключалась в этом, но младшей сестре она выставляла иные: «Розали не очень любит тамбурин, кроме того, она обрядов не соблюдает, а уж если женщина не соблюдает обрядов…» Одиберта же, их соблюдала, да еще как! Она ходила на все службы и в положенные дни причащалась. Впрочем, это ей нисколько не мешало оставаться продувной бестией, лживой, лицемерной, способной на любую низость, вплоть до преступления; в текстах писания она черпала только поучения о возмездии и гневе. При этом она была честной в узкоженском смысле слова. Двадцативосьмилетняя хорошенькая девушка, она сохраняла в той низменной среде, в которой она теперь пребывала, строгое целомудрие, которое словно защищала плотная крестьянская косынка, стянутая у нее на груди, где сердце жило только честолюбивыми помыслами о судьбе брата.

— Ортанс меня тревожит… Посмотри на нее.

Когда в уголке министерской гостиной г-жа Ле Кенуа сообщила Розали о своем беспокойстве, та подумала, что мать озабочена тем же, что и она. Но мать имела в виду здоровье Ортанс, у которой все никак не могла пройти сильная простуда. Розали взглянула на сестру. Все тот же яркий румянец, та же веселость и живость. Она немного кашляла — что же тут такого? Летняя погода сразу ее излечит.

— А ты говорила об этом с Жаррасом?

Жаррас был приятель Руместана, завсегдатай кафе Мальмюса. Он уверял, что ничего серьезного нет, советовал поехать на Арвильярские воды.

— Вот и надо поехать… — решительно заявила Розали, ухватившись за этот предлог удалить Ортанс из Парижа.

— Да, но папа останется один…

— Я буду навещать его каждый день.

Да и бедная мать, рыдая, призналась, что эта поездка с дочерью внушает ей ужас. Целый год она разъезжала по курортам с сыном, которого они потеряли… Неужели опять придется совершать паломничество с перспективой такого же страшного исхода? С ним тоже это случилось в двадцать лет, когда он был здоров, полон сил…

— Мама, мама!.. Да перестань же!..

Розали ласково побранила ее. Ортанс вовсе не больна. Врач ясно сказал. Поедут они просто, чтобы развлечься. Арвильяр в Дофинейских Альпах — чудесное место! Она с удовольствием поехала бы с Ортанс. К сожалению, это невозможно. Причина серьезная…

— Да, я понимаю… Муж, министерство…

— Да нет, не в этом дело.

Она прижалась к матери, ощутив в этот миг, что та ей внутренне близка, а это бывало так редко!

— Слушай… Но я скажу это только тебе. Никто не знает, даже Нума…

И она сообщила матери, что у нее возникла надежда, правда, еще слабая, на великое счастье, о котором она уже и не мечтала, что она просто с ума сходит от радости и страха, что может быть, может быть, у нее все-таки будет ребенок…

XI

НА ВОДАХ

Арвильяр-ле-Бэн, 2 августа 76.

Знаешь, я ведь пишу тебе из довольно любопытного места. Представь себе высокий квадратный зал, с плиточным полом, с оштукатуренными стенами, куда наружный свет проникает сквозь синие занавески, которыми до самых верхних стекол затянуты оба огромных окна и где становится еще мрачнее от легких клубов отдающего серой и прилипающего к одежде пара, от которого тускнеет даже золото наших украшений. Вдоль стен этого зала, вокруг маленьких столиков, на скамьях, стульях, табуретах сидят люди — они поминутно смотрят на часы, встают, выходят, уступая место другим, и тогда за полуоткрытой дверью виднеется толпа пациентов, расхаживающих взад и вперед по светлому вестибюлю ожидании своей очереди, и развевающиеся на ходу белые передники санитарок, торопливо снующих взад и вперед. Несмотря на все это движение, кругом царит тишина, слышен только шепот приглушенных разговоров, шелест газетных листов, скрип заржавленных перьев по бумаге; сосредоточенная церковная тишина, прохладная благодаря огромному фонтану минеральной воды в середине зала — струя этого фонтана, разбиваясь о металлический диск, дробится, разделяется на более мелкие струи, распыляется над широкими, плоскими, расположенными одна под другой и беспрерывно источающими воду чашами. Это ингаляционный зал.

Надо тебе сказать, дорогая, что все эти люди вдыхают пары по-разному. Так, например, пожилой господин напротив меня буквально следует указаниям врача, а я все эти указания знаю. «Ноги ставим на табурет, выпячиваем грудь, локти назад, рот открыт, чтобы дышать глубже». Ах, бедняга! Как он вдыхает, с каким доверием, а его маленькие круглые глазки, полные умиления и веры, словно говорят источнику: «О арвильярский источник! Вылечи меня получше! Видишь, как я тебя вдыхаю, как я в тебя верю…» Есть тут и скептики, которые вдыхают, как бы и не вдыхая: горбясь, пожимая плечами и глядя в потолок. Затем — отчаявшиеся, по — настоящему больные, ощущающие всю бесполезность и бессмысленность этого занятия. Несчастная дама рядом со мной едва кашлянет, сейчас же подносит ко рту палец и смотрит — не появилось ли на перчатке красное пятнышко. И тем не менее люди эти еще умудряются быть веселыми.

Поделиться с друзьями: