Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Аллилуиа! Дьявол и на этот раз посрамлен. Присутствующие вздыхают с облегчением. Под оглушительный грохот проходящего мимо двенадцатичасового поезда каждый встает из-за стола и складывает салфетку, прославляя всевышнего.

— Правда? Неужели правда?.. Ах, дорогое дитя, дай я тебя расцелую за эту радостную весть!

Жанна Отман, всегда такая холодная, порывисто обнимает Элину и увлекает ее за собою.

— Пойдем, пойдем, ты мне все расскажешь…

Но на пороге малой гостиной она спохватывается.

— Нет, пойдем в Обитель, там нам будет удобнее.

В Обитель? Какая честь для Лины!

На залитой солнцем террасе, на которую ее пелеринка отбрасывает резкую тень, Анна де Бейль останавливает хозяйку. s- Баракен пришел.

— Поговори с ним сама. Мне некогда, — говорит г-жа Отман и шепчет с тихим смешком:-Она спасена!

Потом владелица замка удаляется под руку с Элиной, а ее помощница начинает допрашивать старого матроса, который, поднявшись со скамейки и сняв фуражку, лениво почесывает лысую голову, влажную и круглую, как прибрежные валуны.

— Баракен! Почему вы перестали посещать молитвенные собрания?

— Да как вам сказать.

Матрос с сожалением глядит, как исчезает за поворотом аллеи черное платье евангелистки, зная по опыту, что с банкиршей куда легче столковаться, чем с этой старой волчихой в полотняном чепце.

Оно, конечно, вера здешней барыни стоит всякой другой, да и мессу она служит похлестче любого кюре… Да что поделаешь? За это его, бедного старика, сыновья поедом едят; они живут здесь неподалеку и переманивают отца в ихнюю церковь… И то сказать, заглянул он намедни в храм божий в Жювизи… Кой черт! Там свечи горят, богородица такая пригожая, вся в золоте… У него, у бедняги, все нутро перевернулось!

Хитрый старик уже не в первый раз ломает комедию в надежде урвать сорок франков и новенький сюртук. Анна де Бейль упирается. Забавно смотреть, как эти двое крестьян, стараясь перехитрить друг друга, торгуются, точно на базаре в Со, из-за старой, зачерствелой христианской души, которая, право же, не стоит ни гроша. Зато как обрадуется здешний кюре, если Баракен вернется в прежнюю веру! И все-таки старик, недовольно кряхтя, уходит ни с чем, скрюченный, сгорбленный, раскорячив кривые ноги. Анна де Бейль нарочно отпускает его, чтобы сбавить цену, но с полдороги зовет обратно:

— Баракен!

— Чего изволите?

Старая дева ведет его за собой по ступенькам в зеленую гостиную. Проходя мимо отрока Николая, безмолвного свидетеля этой сцены, крестьянин лукаво ему подмигивает, а поганец, закатив глаза и склонив голову набок, произносит елейным голосом подходящий к случаю стих:

— «Я отпустил тебе грехи твои и облачил тебя в одежды новые».

Потом, оставшись один и сбросив маску святоши, сорванец пускается наутек, засунув руки в карманы и что-то насвистывая. Спустя минуту его тощая, расхлябанная фигура уже маячит на висячем мосту.

Хотя Элина уже почти месяц ездила в поместье Пор-Совер, она видела там только сад с цветущими клумбами, лестницу Габриэль и длинную, освещенную солнцем буковую аллею, ведущую к белым зданиям храма и школ. Все последние дни г-жа Отман водила ее взад и вперед по аллее, наставляя в вере и разъясняя ужасные последствия ее нечестивого брака.

— Господь покарает тебя в детях твоих и погубит родную мать… Лицо твое поблекнет от слез и покроется струпьями, как лицо Иова.

Бедная девушка оправдывалась, ссылаясь на данное ею обещание, на жалость к осиротевшим детям, и приезжала домой разбитая, обессиленная, в полном смятении, а два дня спустя они снова гуляли с г-жой Отман под благоухающей, звенящей птичьими голосами буковой листвой, сметая подолом черных платьев причудливые узоры солнечных бликов на песке аллеи. Пока евангелистка говорила о смерти, об искупительной жертве, Лине чудилось, будто из ее вскрытых жил вытекает вся кровь, вся воля, всякая вера в счастье.

На этот раз, изменив обычный маршрут прогулки, г-жа Отман повела девушку через весь парк, мимо рассаженных в шахматном порядке деревьев, по широким, аккуратно вычищенным аллеям французского сада, где группы деревьев с высокими стволами, обвитыми, подобно мраморным колоннам, плющом и акантом, образуют портики и крытые галереи, где кусты самшита и тиса подстрижены в виде урн и шаров. Жанна Отман шла молча, опираясь на руку новообращенной, и Элину глубоко волновала эта торжественная тишина в преддверии Обители, нарушаемая только шелестом их юбок да треском веток, которые педантичная уроженка Лиона из любви к порядку подстригала на ходу.

Подойдя к железной решетке, преградившей им путь, Жанна Отман отперла заржавленный замок, и перед девушкой открылась совсем иная картина: старый, запущенный парк, заросшие травой дорожки, купы берез с трепещущей листвою, розоватые кусты вереска на лужайках, живые изгороди, птичий щебет, вязы, дубы, покрытые мхом у корней, высокие деревья, оставшиеся от прежнего векового леса. На поляне возвышался деревянный домик, настоящий швейцарский шале с наружной лестницей, с решетчатыми оконцами, с верандой под широким навесом кровли, укрепленной от горных ветров большими камрями.

Обитель!

В первые годы замужества Жанна построила себе в старом парке, вдали от плавильных заводов и от замка нечестивой свекрови, это уединенное убежище — швейцарский домик — в память о Гриндельваль — де и мистических беседах со вседержителем. Учредив Общину евангелисток, она укрывала в Обители всех своих работниц, призванных распространять Евангелие, которые тут же, у нее на глазах, по нескольку месяцев готовились к высокой миссии. Внизу, в унылой молитвенной зале, душной, как трюм миссионерских судов на английских китобойных промыслах в северных морях, эти избранницы учились возвещать слово божие; г-жа Отман и Жан-Батист Круза давали им уроки богословия и церковного пения. Остальное время прозелитки проводили в особых кельях, предаваясь благочестивым размышлениям, вплоть до того дня, когда Жанна, сочтя какую-нибудь девушку достойной, целовала ее в лоб и говорила: «Иди, дитя мое, и возделывай мой виноградник!»

И несчастные шли по ее приказу в промышленные города и заводские поселки, в Лион, Лилль, Рубе, туда, где люди погрязли в грехе и пороке, где души чернее кожи африканцев, чернее узких фабричных улочек, угольной пыли и кирки рудокопа. Они селились в рабочем предместье и приступали к апостольской деятельности: днем обучали детей по образцовой методе школ Пор-Совера, а вечером проповедовали Евангелие. Но почва виноградника была камениста и бесплодна, и лозы не давали урожая. Почти всюду им приходилось выступать в пустых холодных залах, терпеть насмешки рабочих, грубости и оскорбления, выносить придирки фабричного начальства, от которых не всегда мог их защитить на таком расстоянии от Парижа даже сам всесильный Отман.

Но мужественные исповедницы, не впадая в отчаяние, продолжали сеять слово божие на скудном поле, ибо сказано в писании, что добрые семена, не больше горчичного зерна, могут взойти и принести плоды даже в самой неподатливой душе.

Нужна была горячая вера, глубокая убежденность, чтобы согласиться за сто франков в месяц вести на чужбине одинокую, тоскливую жизнь, на которую обрекала девушек г-жа Отман, отрывая их от родных и близких с тем же равнодушием, с каким она подрезала ветки деревьев в своем саду. Они жили, как монахини, только без монастырских решеток, но с тем же строгим уставом: по первому требованию настоятельницы отправлялись в путь, переезжали на новые места и каждый год неуклонно возвращались в Обитель, чтобы почерпнуть новые силы в учении Христа.