Том 6. Осударева дорога. Корабельная чаща
Шрифт:
Митраша, долго не думая, решил плыть как можно скорее к Мануйле, и бурлак до самого вечера помогал ему вязать надежный плот из проплывающих бревен.
Работу закончили только к самому вечеру, и тут бурлак поглядел на детей и задумался и долго о чем-то размышлял.
– А хотите, – сказал он наконец, – я, так и быть, вам свою лодку отдам, а сам как-нибудь к себе проберусь на плоту. Дядя Мануйло, я знаю, потом в долгу не останется.
– Ну, а как ты думаешь, – спросил Митраша, – ничего с нами не будет худого, если мы на плоту поплывем?
– Тоже ничего, если не
– Плывем, Настя, на плоту! – решил Митраша.
И бурлак повеселел, а сам все повторял:
– Ну, а ежели хотите на лодке, что же, берите, дядя Мануйло не такой какой-нибудь, берите!
– Спасибо, спасибо! – повторяли Митраша и Настя.
А бурлак все веселел, уж сидя в лодке, отчаливая, все повторял:
– А мне что, я и на плоту перееду, ежели надо, берите лодку!
Так он и уплыл, и после него к вечеру поднялись на пойме голоса, сколько голосов, и все голоса повторяли некоторое время все одно и то же: последнее слово бурлака.
– Берите, берите!
Странно и так удивительно это бывает, что когда о чем-нибудь и очень крепко задумаешься, и тут где-нибудь тоже вблизи петух прокричит – то кажется, петух этот поймал твое последнее олово из того, о чем ты задумался, и выкрикивает на весь свет.
А тут было Митраше, что вся пойма, тысячи болотных птиц подхватили одно слово, и все на свой лад повторяют:
– Берите, берите!
И нужно сказать, – это не просто бывает с людьми, когда свои слова начинаешь узнавать в птичьих голосах. Это бывает, когда к человеку подходит какая-то своя новая догадка, своя собственная новая мысль.
Бывает это со всеми нами – придет какая-нибудь своя новая мысль, и ты о чем-нибудь сам догадаешься вдруг, сам откроешь, вот тогда почему-то и кажется тебе: все на свете этим обрадованы, и даже в крике петуха слышится твоя эта какая-то мысль на его лад.
Так было с Митрашей в шалаше на вечерней заре: он вдруг догадался…
Было это совсем перед тем как уснуть в тепле под сеном. Уже проводил Митраша все голоса на пойме, знакомые и незнакомые, и любимый его конек-горбунок проскакал, стуча копытцем, по твердому воздуху. Кругом всего неба по горизонту началось уже бормотание тетеревов, колыбельная песнь на весь мир.
Тут-то вот в последнюю минуту перед засыпанием и пришла Митраше в голову одна догадка, озаряющая всю. Душу.
Себе самому потом кажется, будто эта догадка просилась к тебе давно уже и не раз стучалась в двери души твоей, но ты почему-то ее не впустил. Другой раз даже и волосы на голове у себя рвать хочется, до того винишь себя в этом, что вовремя не догадался. В конце концов кажется, что не она замедлилась, а что сам виноват: не догадался.
А пока не кончилось, то кажется, будто мысль сама тебя ищет, и она тебя находит. Придет время, и она тебя непременно найдет и от мысли этой ты никуда не уйдешь…
У Митраши эта мысль была о той Корабельной Чаще, куда ушел их отец. Эта мысль, теперь совершенно ясная, законченная, вдруг толкнула Митрашу в момент засыпания, и она была такая
большая, что прямо и не помещалась в себе, как не помещается иногда в ведре вода под капелью: места в себе не хватало.– Настя! – сказал он, – ты не спишь? Ты знаешь, о чем я думаю?
– Нет, – ответила Настя, – не знаю, а что?
– Вот что! Наш отец и есть тот самый, помнишь, тот, кто говорил Мануйле о правде истинной.
– Это, кто лежал с ним в больнице? – воскликнула Настя, поднимаясь с постели. И потом, сидя:
– А я давно об этом думала, только несмела как-то сказать…
– Я все время тоже думал и почему-то не смел сам себе это сказать: как-то вроде как в сказке все получалось…
– Теперь я знаю, конечно, оно так и было – отец раненый с больной рукой лежал в лазарете, а на Мануйлу упало дерево, и его доставили в тот же лазарет. Они там познакомились и говорили о правде истинной.
– Мало того! И та Корабельная Чаща и есть та самая Чаща, куда отец ушел! на какую-то важную работу! – И весь путь этот, и по пути Волчий зуб, и Воронья пята, и все это на пути к отцу.
– А помнишь, как эта река называется?
– Мне кажется, Кода.
– Их две реки, они сестры: Кода и Лода.
– А помнишь, скворец там где-то на том же пути в старой часовне служит за дьякона?
– А как потом где-то возле становой избы, откуда начинается путик Мануйлы, там прудик, и в нем живет рыбка Вьюн?
– Две рыбки: Вьюн и Карась.
– А помнишь: еще он говорил…
– Нет: вот самое главное, почему же он-то, такой хороший и умный, не догадался, что мы – дети его друга?
– Мне кажется, – ответил Митраша – он временами догадывался, он так долго глядел то на меня, – то на тебя. И скорей всего, после он догадался.
– Я тоже так думаю, – ответила Настя, – временами он догадывался, а мы на глазах мешали ему, теперь, как и мы, он догадался!
– Если бы он догадался!
Так подошли в разговоре дети к чему-то большому, самому простому и такому непосильному им для решения, что вдруг смолкли.
Какая-то великая мысль о правде, переходящей в понимание людей между собою, какая-то догадка о правде понимания людей между собою носилась тут в воздухе и не могла войти в головки этих детей.
Эта догадка была скорее всего о какой-то великой правде понимания людей между собою: не в том ли правда, что если бы только чуть-чуть – внимания больше, и они были бы сейчас с Мануйлой, как с отцом родным, и он бы просто привел их к отцу. Вот если бы все-все так, и все на свете было бы наше и мы все были, как один человек!
Не тут ли зрела эта мысль, общая всему миру, созревая, изменяясь? Может быть, дети прошли тут около какого-то слова, где ходит весь мир, а назвать слово не может… Какое это слово?
Но это думалось детям далеко не так, как теперь хочется об этом сказать: их тянуло куда-то далеко, в неизвестное и казалось, что решение всему там, а не здесь возле себя, в простом понимании близкого человека.
– Ты слышишь, Настя, – сказал тихо Митраша, – мне кажется, будто маленький конек-горбунок скачет по воздуху и тукает копытцами…