Том 6. Статьи и рецензии. Далекие и близкие

Но тотчас, после этих самохвалений, голос Фета словно срывался:

Как трудно повторять живую красоту Твоих воздушных очертаний! Где силы у меня схватить их на лету Средь непрестанных колебаний? …сердца бедного кончается полет Одной бессильною истомой. Не нами Бессилье изведано слов к выраженью желаний, Безмолвные муки сказалися людям веками. Кому венец, богине красоты Иль в зеркале ее изображенью?.. Не я, мой друг, а божий мир богат… И что один твой выражает взгляд, Того поэт пересказать не может.

Это противоречие осталось до сих пор неодолимым для критиков Фета.

Б. В. Никольский, редактор последнего издания его стихов, говорит в своем предисловии: «Доверяясь минутным преувеличениямсвоего восторга, Фет нередко бывал готов позабыть великое значение человеческого духа, его равноправность миру, бывал готов унижать свое вдохновение пред пышною полнотой земного бытия… Но проходила минута артистического восхищения,поэт углублялся в себя, и вдохновение торжественно вступало в свои права».

Ссылка на минуту,т. е. на случайность, — прием, недостойный критики; им она сама признает свое бессилие. Критика должна объяснить из основ миросозерцания Фета, как возникло это противоречие. Каким путем, после уверенного восклицания «Звуки есть, дорогие есть краски», он доходил до жалобы на бессилие слов? Как искусство, которое способно «усилить бой бестрепетных сердец», становилось для него лишь «изображением в зеркале»? Критика должна уяснить, что же ставил он выше… мир, где все в непрестанном колебании, где розы отцветают и мгновения исчезают, или искусство, где мимолетные грезы — «старыми в душу глядятся друзьями», где засохший листок — «золотом вечным горит в песнопеньи»; как решался для него самого вопрос:

Кому венец, богине красоты Иль в зеркало со изображенью?

2

Мысль Фета, воспитанная критической философией, различала мир явлений и мир сущностей. О первом говорил он, что это «только сон, только сон мимолетный», что это «лед мгновенный», под которым «бездонный океан» смерти. Второй олицетворял он в образе «солнца мира». Ту человеческую жизнь, которая всецело погружена в «мимолетный сон» и не ищет иного, клеймил он названием «рынка», «базара».

Слепцы напрасно ищут, где дорога, Доверясь чувств слепым поводырям. Но если жизнь — базаркрикливый бога, То только смерть его бессмертный храм. На рынок!там кричит желудок, Там для стоокого слепца Ценней грошовый твой рассудок Безумной прихоти певца.

Но Фет не считал нас замкнутыми безнадежно в мире явлений, в этой «голубой тюрьме», как сказал он однажды. Он верил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы, сквозь которые мы можем заглянуть «в то сокровенное горнило, где первообразы кипят». Такие просветы находил он в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении. Он сам говорит о мгновениях, когда «как-то странно прозревает».

И так доступна вся бездна эфира, Что прямо смотрю я извремени в вечность И пламя твое узнаю, солнце мира! За рубежом вседневного удела Хотя на миг отрадно и светло. Не говори о счастье, о свободе Там, где царит железная судьба. Сюда! Сюда! не рабство здесь природе, Она сама здесь верная раба!

Могут быть разные формы экстаза и интуиции. Они различаются по причинам, вызывающим их в человеке. Есть экстаз религиозный, экстаз героя, художника («В Элизии цари, герои и поэты»). Но между всеми этими формами — сходство по существу. Экстаз, интуиция, вдохновение дают «странное прозрение», увлекают за рубеж «вседневного удела», освобождают от последних оков, от которых не властен освободить никакой другой владыка: от «рабства природе», от «железной судьбы», от условий нашего обычного познания и бытия. С этих «незапятнанных высот», из этой «свежеющей мглы» (как пытался Фет определить области вдохновения) даже разделение добра и зла отпадает, «как прах могильный». Здесь та абсолютная свобода, которую имел в виду Фет, когда говорил «псевдопоэту» (т. е. Н. А. Некрасову):

Ты слова гордого — свобода Ни разу сердцем не постиг! —

и когда о себе и о художниках, подобных себе, восклицал:

Кляните нас… нам дорога свобода!

В обычной жизни такие «мгновения прозрения» чаще всего даются любовью. Любовь по самой своей сущности мистична. Любовь всем, даже чуждым героического, религиозного, художнического одушевления, позволяет хоть раз вздохнуть истинно свободным воздухом, «свежеющей мглой» экстаза, заставляет увидеть бездны у своих ног. Вот почему поэзия Фета с особой радостью славила любовь… «И прославлять мы будем век любовь», — говорил он сам. Фет был уверен, что сами небожители, если бы они вздумали раскрыть все тайны, известные на небесах, т. е. все о сущности мира —

Больше страстного признанья Не поведали б земле.

В мире явлений, в «голубой тюрьме», все совершается по определенным правилам. Даже звезды движутся по установленным путям — «рабы, как я, мне прирожденных числ». В «мгновения прозрения» весь мир открывается иным, без этой рассудочной правильности, и постигается по иным законам, которые для мысли кажутся беззаконием. Противополагая эти мгновения «вседневному уделу», где господствует «ум» и трезвая логика, Фет любил называть их «безумием» или «опьянением», а самого себя, как поэта, «безумцем» или «опьяненным». Он говорил о том, как он «богат в безумных стихах», говорил о «безумной прихоти певца» и, наконец, давал себе оправдание:

Моего тот безумстважелал, кто смежал Этой розы завой, и блестки, и росы. Можно ли трезвойто высказать силой ума, Что опьяненномумуза прошепчет сама?

На этой противоположности двух миров — одного, где царит ум и трезвость, и другого, где властвует безумие и опьянение, — основывал Фет торжество искусства. Изучение мира явлений составляет науку. Но весь умопостигаемый мир «только сон, только сон мимолетный». Что же такое после этого вся наука? Не более как изучение снов. Напротив, задача искусства — запечатлеть «мгновения прозрения», т. е. подлинного познания вещей. Объекты науки — явления или условия явлений. Объекты искусства — сущности. Искусство только там, где художник «дерзает на запретный путь», пытается зачерпнуть хоть каплю «стихии чуждой, запредельной».

Искусство только там, где безумие, где просвет к «солнцу мира». Выводы науки меняются или могутизмениться. («И клонит голову маститую мудрец пред этой ложью роковою».)Создания искусства вечны.

Здесь вершина, здесь последний предел, которого достигал Фет в своем славословии искусства.

3

Но тотчас за этим горным гребнем начинался для него стремительный спуск в другую сторону, обрыв, бездна.

Где у искусства средства, чтобы выполнить свое назначение? Есть ли у художника возможность зафиксировать ослепительное явление «солнца мира», если ему и явит его вдохновение? Что в распоряжении художника?

Слова, краски, мрамор, звуки — косный и чуждый материал! Как во временном воплотить вечное, в явлении выразить сущность, словом передать несказанное? И рядом с тютчевским определением, имеющим всю глубину и всеобъемлемость формулы: «мысль изреченная есть ложь», должно быть поставлено равносильное, но исполненное жизни, восклицание Фета:

О, если б без слова Сказаться душой было можно!

Фет в одном стихотворении уподоблял создания искусства туманностям, чуть видным среди звезд: