Том 6. Третий лишний
Шрифт:
Миновали историческое место — тут Беллинсгаузен и Лазарев подошли к материку Антарктида.
Странно быть здесь.
Опять крепчает южный ветер, крепчает зыбь.
В рубке рассказывают известную уже мне историю о том, как в одном морском училище во времена, когда знаменитое кафе на Невском «Норд» переименовали в «Север», на судоводительском факультете образовалось два враждующих племени: «ни-бум-бумы» и «долб-долбы». Вождем «ни-бум-бумов» был парень, способный есть несъедобные вещи. На спор он пережевывал хлястик от шинели или заглатывал шнурки от ботинок, как спагетти. Не очень был умный будущий флотоводец.
А
И вот ночью в море Дейвиса мужчины значительно старше среднего возраста вспоминают такую ерунду и хохочут так, что пугают волны за бортом.
А вождь «ни-бум-бумов» давно на берегу работает, отец семейства. И забыл, вероятно, что шнурки от ботинок заглатывал, что ребята из «долб-долбов» чуть не довели до шизофрении боцмана шхуны «Учеба», когда шепнули ему, что вождь на пари обязался съесть квадратный метр трюмного брезента. Старик боцман сон потерял, с вождя глаз не спускал. А «долб-долбы» подбрасывали старику боцману еще разные жуткие детали: мол, вождь сливочное масло от утренних паек складывает в коробочку, копит, чтобы потом легче было трюмный брезент проглотить…
Самое занятное, что в этой истории много правды. И в том числе даже несколько драматической, ибо, прежде чем осесть на берегу, вождь «ни-бум-бумов» попал в тяжелую аварию, судно затонуло, несколько человек оказалось на спасательном плотике, но шкерт, крепящий плотик к судну, не отдался, как это положено, а ножа или топора, как это положено, у погибающих тоже не оказалось под рукой. И плотик уходящее в зыби судно неминуемо увлекло бы за собой. А талант грызуна их спас — он в мгновенье ока перегрыз шкерт…
И вот после такой трепотни вдруг вижу жуткий сон. Сперва я чищу селедку и кидаю ее в ванну. Но где-то близко мною зарыт труп. Причем я точно не могу понять: или это я убил человека, или похоронил труп самоубийцы. Все происходит в здании огромного гастронома-супермаркета. Трупный запах. Ужас перед тем, что меня разоблачат, ибо в месте захоронения я потерял свои первые в жизни любовные письма и бланки с решением астрономических задач…
Сегодня капитан-наставник вдруг поймал меня в коридоре, схватил за пуговицу и радостно воскликнул:
— Вспомнил!
— Что?
— Ну: «С корешом на пару я шурую»!
— С каким корешом?
— «Топки чистим, шлак вираем и лопатами втыкаем»!
Я наконец догадался, что речь идет о песенке кочегаров, окончание которой он забыл, когда декламировал ее мне месяц или полтора назад на Гран-Канарии.
— Дальше так! Замечательные слова! Не ваша дурацкая «Жанетта»! «А на берегу мы водку глушим…»
— Э-э-э, — сказал я, — простите, но
стоп токинг! Как-то неморально получается. Водку надо пить маленькими рюмками, сильно охлажденную и только…Я хотел еще сказать о том, что ее надо пить в количествах, не вредных организму, а еще лучше вовсе не пить, ибо хорошее сухое вино полезнее для пищеварения, но капитан-наставник не дал мне продолжить. Он весь светился сейчас радостью встречи с юностью, четким воспоминанием.
— Дальше так! «Скоро-скоро побываю я на суше, припухну на грудь своей Марфуши, она, милая, скучает, в день по десять писем посылает и, как свечка, тает-тает!»
Грустно все это. Имею в виду старость и склероз.
Естественно, что я свято уважаю ветеранов, у которых за плечами героические свершения военных и прочих лет, но это не значит, что я закрываю глаза на то, что иные из них давным-давно переродились, стали вовсе другими людьми, но не замечают этого, а окружающие стесняются и… не говорят им об этом.
Вдруг Диомидов спрашивает второго штурмана:
— Сколько кабельтовых мы проходим в минуту, Игорь Аркадьевич?
Тот удивленно считает вслух:
— Идем по двенадцать узлов, делим сто двадцать кабельтовых на шестьдесят минут, получаем два кабельтова в минуту.
Диомидов:
— Нет, вы пойдите в штурманскую рубку и посчитайте с карандашиком!
Сам он умножить двенадцать на десять и разделить на шестьдесят без бумажки не может.
И получает у штурманов прозвище Ас-Пифагор. (Но Игорь Аркадьевич послушно сходил в штурманскую и принес бумажку, где столбиком разделил сто двадцать на шестьдесят. И он это без всякой подковыки сделал — приказ есть приказ.)
Когда моряк может быть уже только капитаном-наставником, а обыкновенным, то есть настоящим, капитаном быть по разным причинам, включая обыкновенную старость, не может, то ему иногда очень хочется все-таки поиграть роль настоящего капитана — так и тянет, так и тянет поиграть в такую игрушку. И здесь следует наступить на горло своей песни. Михаил Сомов умел это делать, в игрушки играть не захотел и оказался на зимней даче, на берегу Финского залива в Комарове.
Он ушел со сцены сам.
Один зимовщик рассказал мне, что как-то руководство очередной САЭ, добравшись домой, заделав отчеты, свалив все бумажки, пригласило Михаила Михайловича на традиционный банкет в ресторан гостиницы «Европейская». К назначенному сроку он не явился. Откладывали начало, звонили домой, но из дома он ушел, предупредив, что идет на банкет.
В середине вечера Сомова случайно обнаружили в соседнем с банкетным зале. Он сидел один за столиком, глубоко, омутно задумавшись, забыв о приглашении или, может быть, не найдя пригласивших его товарищей. Так о чем он думал, сидя в одиночестве, в пустом ресторанном зале, в полутьме, с рюмкой коньяка на столе?.. О том, что он — третий лишний, — так думаю сегодня я.
Сомов простудился и умер в декабре 1973 года.
Тяжелая ночь.
Айсберги выносило в пролив между островами Кандламас и Сондерс.
Туман. Много ледяных осколков. Снежные заряды. Эти заряды здесь самое примечательно-прекрасно-отвратительное. Особенно при встречном ветре в восемь баллов. Мощная лавина снежинок вылетает из тьмы в свет прожекторов и завихряется вокруг судна неистовым сверкающим смерчем — неописуемо красиво и опасно, потому что ровным счетом ничего впереди не видно. Снег еще залепляет стекла рубки, и ветер его прессует, а если выйдешь на крыло, то, кроме собственных слез, ничего не увидишь.