Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
«…Шли бабы и девки толпой со станции, где они нагружали вагоны кирпичом… Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом, и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава Богу, кончился, и можно отдохнуть».
Достойно внимания: «небо» у Чехова почти всегда поднимает, освобождает человека, – дает выход. Всегда у него «земля» связана неразрывно с «небом», – глубоко-национальная черта.
Кто же сам Чехов? рационалист? атеист?.. Творчество его дает точный ответ – кто он.
Этот ответ – во многих его рассказах. Особенно полно выражен, хотя и прикровенно, в «Скучной истории».
Знаменитый профессор Николай Степаныч, верующий лишь в науку, в конце жизни
– Не знаю, Катя… – растерянно говорит он, перед близкой смертью.
Но ему необходимо решить, почему же это бессилие? Умный профессор постигает, почему: за всю долгую и научно-блестящую жизнь свою он так и не удосужился найти «общую идею, или то, что называется Богом живого человека». Он обнаружил, что не было у него основной идеи, руководящей, которая – одна только – венчает в стройное целое все отрывочное, малое и большое, что было в жизни. И приходит к отчаянному выводу:
– А если этого нет, то и ничего нет.
Нет «общей идеи», нет «Бога живого человека» – тогда что же есть? Пустота, прах. Правда жизни дает за себя отомщение.
То же и в потрясающем рассказе – «Палате № 6».
Доктор Рагин – позитивист, рационалист, создавший своеобразную «философию», укрывающую его от правды жизни. Он весь книжный, на подлинную, неприглядную жизнь он махнул рукой. Больницу он забросил, да она, по его «философии», – сплошной вред. И вот, правда жизни требует его к отчету. Палата номер 6, страшное место мучений, где над умалишенными властвует кулачищами вечно пьяный Никита, глотает и самого доктора, жестоко кончает с ним.
В эпически-неспешном повествовании «Степь» Чехов дает как бы отдых читателю – от загадок и вопросов. Здесь то же: земля и небо, просторы далей, и много воздуха. Здесь целая вереница лиц, целая галерея душ, простых, косноязычных, выброшенных в «степь» жизнью. Но и здесь, в этих людских «огрызках», – душа – правда, разлитая повсюду грусть… грусть о несбывающемся, о чем-то, чего, бессознательно, все ждут, – как ждет и самая «степь», как благодати, – какая гроза дана! – и что не приходит… Придет ли?.. Почему не приходит?.. Откуда эта томящая всех грусть и «скука»?..
У Чехова есть знаменательный рассказ, в котором как будто содержится ответ на это вечно-грустное – «почему не приходит?». Что не приходит? А вот то, извечное, что таится в душе народа: правда, по которой она томится, в которую стихийно верит.
Это совсем, будто, непритязательный рассказ… – «Дом с мезонином».
Две сестры: старшая – Лида, красивая, с маленьким, упрямым ртом, со строгим выражением; младшая – Мисюсь, лет 17–18, большеротая, большеглазая, всегда в мечтах и с книжкой, совсем не деловая, большой ребенок, но, по мнению рассказчика-художника, не деловою тоже, – «у нее недюжинный ум, меня восхищала широта ее воззрений». Лида – рассудочная, холодная; Мисюсь – вся – сердце, с чувством какой-то большой, живой правды. Одна – разум; другая – инстинкт, интуиция. Лида и Мисюсь – как бы две двигающихся силы в жизни: одна – острый и терпкий плод от «древа познания»; другая – само естество, от «древа Жизни». У художника отняли Мисюсь, разбили счастье, жестоко и хладно. Только ли у художника отняли? Чувствуется по Чехову, по всему творчеству его, что «Мисюсь» отнята у целой жизни, что по ней-то и томится жизнь, что в ней-то и есть самая живая правда, без чего жизнь – не жизнь, а томительное снованье, как «крутится» по степи Варламов. Рассудочно-хладной «Лидой» отнята вся поэзия у жизни, вся красота у жизни, самое Небо отнято, самая вера в Бытие отнята, в душу свободную, в творящее жизнь живое сердце. У целого мира отнята большеглазая, нежная «Мисюсь», куда-то увезена, упрятана… Этот рассказ, особенно в жестокое наше время, приковывает внимание вникающего сердца,
ибо только сердце раскрывает глубинное содержание его.«…Мисюсь говорила со мной о Боге, о вечной жизни, о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое воображение после смерти погибнем навеки, отвечал: „да, люди бессмерты“, „да, нас ожидает вечная жизнь“. А она слушала, верила и не требовала доказательств».
Таимая душой народа правда тоже не нуждается в доказательствах. Не нуждается в них и Чехов, при всей, порой, смятенности душевной, – в этом рассказе он раскрывается нам вполне, дает почувствовать, во что он глубинно верит:
«…Я уже начинаю забывать про дом с мезонином и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество, и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут, и что мы встретимся…
Мисюсь, где ты?..»
Май, 1945
(Русская мысль. 1952. 30 апр. № 445. С. 4–5; 7 мая. № 447. С. 4–5)
Необходимый ответ
25 мая, вечером, советское радио оповестило, что в новой русской антикоммунистической газете «Русская мысль», в Париже, сотрудничает, между другими «фашистами», писатель Шмелев, «работавший с немцами» во время оккупации. Этот злой навет я обязан опровергнуть.
Фашистом я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда. Пусть мне укажут противное. Где не признается человек, где нет свободы слова, мысли и совести, там нет души писателя. Но главное не это, а – произвольное утверждение, что я «работал с немцами». А я утверждаю совсем обратное: я работал против немцев, против преследуемой ими цели – в отношении России. И приведу доказательства.
Да, я печатался в «Парижском Вестнике»: там было напечатано четыре моих рассказа и одна литературная статья. Почему там печатался? А вот почему.
Для сотен тысяч русских людей, пригнанных немцами в Европу, не было русской газеты. Когда нарождалась газета «Пар. Вест.», ее редактор просил меня о сотрудничестве. Я спросил, на чьи деньги. – «На русские, начинаем с нашими 3 т. фр. Массам оттуда нужна русская газета». Я понимал, что нужна, и что им нужно в ней. Я решил – печататься, для них. Говорить то, что я говорил всегда, – о России, о ее величии, о ее материальном и душевно-духовном богатстве. Немцы – и не одни они – искажали подлинный лик России. Писали, что Россия – «историческое недоразумение», ни истории, ни культуры, великая степь – и в ней дикари. Немцы показывали этих «дикарей», возя русских пленных и пригнанных, стойком на камионах, по Берлину, одев в отрепья… – «смотрите дикарей! мы несем им культуру!..» Это было. Было и многое другое, куда страшней. О сем дошло и до русского Парижа. Оставить без ответа эту ложь? Мне как бы открывался случай, в меру моих сил, хотя бы в узах, скрутивших слово, образно опровергнуть гнусную клевету. Я полагал, что мои рассказы о родном могут содействовать этой цели. Я не ошибся, чему имеются подтверждения.
Я писал подлинную Россию, пусть былую, – но она есть! – ту, что дал в своих книгах, особенно в «Лете Господнем» и «Богомолье». Вначале я напечатал «Чертов Балаган», раньше печатавшийся в «Возрождении»; перепечатал для пригнанных оттуда, чтоб постигли чувство долга. Пусть прочтут, о чем там речь. Это ли «работа с немцами»?..
Я напечатал «Именины» – о русской душе, о ее глубине и нежности, о ее чутье к правде, к Божьему, о ее ласковости, о русском обилии, размахе, о благодарности за добро, о ее песне… о ее прегрешениях и слабостях, о ее покаянии… Пусть прочтут. Это ли – «работа с немцами»?!