Том 7. Эхо

Звонит Маро.

Я ору:

— Ну как Надежда? Копыта не отбросила?

— Нет. Но — этот стон у нас песней зовется, то бурлаки идут бечевой… Езжайте. Ждет. И даже похмелку вам с Курочкиным выдаст. Железная дама наша Верховская! Надо же! Кислую капусту вам с балкона вытащила! Я бы на ее месте вас, пропоиц всех десяти морей…

Терпела Верховская нашу с Курочкиным литературную деятельность над ее черновиками ровно три дня, а на четвертый вышвырнула нас на Старо-Невский, где в то время жила.

Витьку Курочкина мы прозвали Куроедовым. Он не обижался, потому что происхождение прозвища было трогательным, а Витя, хотя отутюжил своей самоходкой всю войну, на трогательное реагировал до слез и чувствовал его на космических расстояниях. Не путайте только, пожалуйста, трогательное с сентиментальным! Эти понятия даже не пересекаются.

Так вот, как-то к нам на занятие Рахманов пригласил очередную знаменитость — Юрия Павловича Германа. Тот гремел «Россией молодой».

Юрий Павлович был барин, сибарит, но в общении доступный. Он целый вечер рассказывал нам всякие замечательные байки из бурной литературной жизни. Воспоминания рождались у него после какого-нибудь нашего вопроса.

Каждого вопрошающего Леонид Николаевич представлял гостю по всей форме, давая воспитаннику развернутую характеристику.

Чего-то подковыристое и занозистое (мы тайком считали Германа хотя и хорошим мужиком, но «беллетристом», а не прозаиком) захотел вопросить и Витька.

Леонид Николаевич его представляет:

— Курочкин, Виктор Александрович…

Дальше Герман слушать представление не стал.

— О! Курочкин! А вас Куроедовым по телефону никто не называл?

— Чего не было, того не было, — сказал Витя.

— Это началось еще до войны, — понес Юрий Павлович. — Собиралась у меня на Новый год обычно тепленькая компания. Ну, Оля Берггольц, Миша Слонимский, Миша Зощенко… И надумали мы пошалить. Взяли телефонную книжку, открыли где откроется, ткнули пальцем и попали на фамилию Курочкин. Набрали номер, слышим этакий армейский бас:

— Слушаю!

— Это товарищ Куроедов?

— Не туда попали. Я майор Курочкин.

— Не может быть! Вы лейтенант Куроедов!

— Вам сказано: я Курочкин!

— Нет. Вы Куроедов!

— Перестаньте хулиганить!

— Не перестанем!

Ну, он нас послал и бросил трубку. Это года за три до войны началось. И вот на каждое Новогодие ровно в двенадцать часов десять минут мы ему стали звонить: «Товарищ Куроедов! Мы вас поздравляем и желаем…» Тот орет: «Хулиганье! Ну, доберусь до вас рано-поздно!» И бах — война. Какие там Новогодья… Первый раз уцелевшие из нашей компании собрались, году уже в сорок седьмом. Закусили. И вспомнили Курочкина. Звонить или не звонить? Если даже телефон не изменился, то уж в живых этого кадрового майора никак быть не может. Ну никакой вероятности! Однако решились. Звоним:

— Товарища Курочкина можно?

— Да. Слушаю.

Мы как все заорем:

— Куроедов! Живой, значит?!

— Живой, — отвечает. — Только без одной ноги. А вы, хулиганье, как?

— Давай адрес! — орем.

— Так он в телефонной книге есть! — говорит сквозь слезы.

Ну, и всей пьяной гурьбой к нему грянули уже под самое утро… Однако это уже другая история.

Наш въедливый Куроедов брякает:

— Святочная ваша история! Прямо дед Мазай и зайцы! — а сам тоже кулачком слезы утирает. Своего незабвенного друга Ванюшу Кошелкина вспоминает. И то, как двадцать четвертого декабря 1943 года Первый Украинский фронт перешел в наступление. На участке Радомышль — Брусилов оборону немцев прорывала 3-я гвардейская танковая армия…

А может, Витька уже тогда «На войне как на войне» писал:

«Экипаж Малешкина сидел в машине и ужинал. Мина разорвалась под пушкой самоходки. Осколок влетел в приоткрытый люк механика-водителя, обжег Щербаку ухо и как бритвой раскроил Малешкину горло. Саня часто-часто замигал и уронил на грудь голову.

— Лейтенант! — не своим голосом закричал ефрейтор Бянкин и поднял командиру голову. Саня задергался, захрипел и открыл глаза. А закрыть их уже не хватило жизни…»

На войне как на войне. И без всяких хэпиендов.

Федор Абрамов 21.11.1976 года записал в дневник:

«Виктор Курочкин отмучился. Его поразил неизлечимый недуг в сорок лет. Да, последние восемь лет — это годы муки. Он был обречен на молчание. Все понимать, все знать и ничего не мочь. Это ли не страшно?

И что еще: болезнь застала его в пору расцвета. Одна из самых ярких звезд на литературном небе послевоенном. И вот только что разработался, набрал силы и — катастрофа.

Но Виктор Курочкин не зря прожил жизнь.

Блистательная повесть. Он принес непосредственность, жизнерадостность… Целое поколение, которое мальчишками вступало в войну. Посмотрите на его портрет. А герой его „На войне как на войне“?

Он был с чудинкой, выражаясь шолоховским языком. И не это ли делало его поэтом.

В последние дни видел: с собакой. Поводырь. Но он и этого поводыря лишился. Собака умерла…»

Абрамов не пишет всей правды.

Виктора Александровича Курочкина дико избили в милиции. Пьяненького. Инсульт. Это был 1968 год.

Счастливая старость

А я иду, шагаю по Москве

И я пройти еще смогу

Соленый Тихий океан,

И тундру, и тайгу…

Г. Шпаликов

(Рассказ, зачитанный на 60-летнем юбилее Л. Н. Рахманова)

Часть I

Слякотным ленинградским днем, часов около пяти раздался телефонный звонок. Леонид Николаевич Рахманов был дома один. Лгать чужим голосом: «Его нет дома» он не любил. И, как все писатели, любил лгать чужими устами — жены например.

Строгая деловая секретарша сообщила, что звонят из Смольного и что сейчас будет говорить секретарь обкома Петр Петрович.

Мягким, добродушным басом Петр Петрович попросил прощения за беспокойство, затем объяснил, что недавно попалась ему книжка Рахманова «Базиль», а тут еще дочь-девятиклассницу водили в культпоход на «Беспокойную старость». И вот Петру Петровичу очень захотелось познакомиться с живым автором. Он рад пригласить к себе на чашку чая. А если возможно, то рад навестить Леонида Николаевича у него дома, посмотреть, как писатель живет. Тем более, есть маленькое предложение, о котором он расскажет при встрече…

Леонид Николаевич сразу усек, что его разыгрывают, но виду не подал, бесшумно улыбнулся своей ироничной улыбкой и ответил, что ждет секретаря к восьми часам вечера, но просит прихватить два ананаса и китайский термос. Леонид Николаевич знал, что такие вещи достать в Ленинграде не сможет и настоящий секретарь обкома.

Трубка несколько секунд потерянно молчала, потом мягкий бас сказал, что ананасы и китайский термос он привезет.

«Кто это в наш век может так шалить? — думал Леонид Николаевич, расхаживая по кабинету и потирая тонкие, аристократические руки. — Маро, конечно! — решил он без большого труда. — Обиделась, что я ее давно не проведовал и напоминает о себе таким образом. Действительно, как она там живет?»