Том 7. Художественная проза 1840-1855
Шрифт:
— Ого! — подумал я и поднял свой изувеченный стул.
— Только бы иметь средство прилично содержать себя и не быть в крайности; доставьте мне сию возможность.
— Право, не знаю как; задача трудная. По крайней мере знаете ли вы хоть один иностранный язык?
— Как же! еврейский, греческий, латинский, славянский…
— А немецкий, французский?
— Нет, Наум Авраамович.
— Плохо… на перевод, значит, нечего и надеяться. Не пробовали ли вы писать прозой? На прозу цена выше…
— «Fiunt oratores, nascuntur poetae» [5] , — изрек Гораций; следственно, несомненно, что родившийся пиитом легко может сделаться оратором…
— Оставьте-ка лучше вовсе свое намерение.
— Ни за что! Я не изменю своему призванию: Аполлон и девять сестер, именуемых музами, что на греческом наречии значит…
5
Ораторами делаются, поэтами рождаются (лат.).
— Знаю, знаю. А я бы лучше советовал приняться за что-нибудь другое…
— Нет; лучше соглашусь довольствоваться тысячью рублями годичного продукта для поддержания бренной жизни сей, — произнес он с усилием, как будто бы делая величайшее пожертвование.
— Право, лучше поступите в статскую службу.
— Но небезызвестно вам, Наум Авраамович, что на первый раз жалованье слишком недостаточно. 300 рублей с копейками…
Я внутренне усмехнулся.
— Но уверяю вас, что и поэзия не больше принесет вам.
— Как! И вы это говорите! Вы, о богатстве которого весть гремит повсюду, которого наш град прозвал своим Крезом, — Крез, изволите видеть, был богаче всех, — которому весь наш град завидует…
— Да с чего вы это взяли, что я богат? я, право…
— Не скрывайтесь, Наум Авраамович! Вы хотите этим отвлечь меня от поприща, на которое влечет меня сердце, но пусть я буду терпеть глад и хлад, скуку и муку, насмешки человечества, изгнанье из отечества и прочие увечества, — но никогда ни за что не откажусь от пиитики. Вот они, вот плоды светлых вдохновений, сильных ощущений, тайных упоений, бледных привидений, адских треволнений, диких приключений, тягостных мучений, сладостных кучений, бед и огорчений…
— Чудо, чудо! — закричал я. — Да вы собаку съели, Иван Иваныч!
Поэт мой ничего не слышал; торжественно схватил он с пола кипу своих тетрадей, развернул первую попавшуюся и начал:
«Федотыч», трагедия в 5 действиях, в 16 картинах, заимствованная из прозаической пиимы Василия Кирилловича Тредиаковского «Езда на Остров Любви» и написанная размером Виргилиевой «Энеиды», в стихах, с присовокуплением некоторых новооткрытых идей самого автора Ивана Ивановича Грибовникова, с принадлежащим к ней прологом и интермедиею. В числе 8783 стихов сочинил Иван Иванович Грибовников. Действие частию в деревне Прохоровне, Симбирской губернии, Самарского уезда, частию в волчьей яме и земском суде.
Театр представляет полати. Федотыч спит. Работник Кузьма подходит будить его.
Кузьма
Вставай, владыка мой Федотыч, солнце красно Взошло и на сей мир осклабилося ясно.Федотыч (просыпаясь)
Всю ночь мне не спалось, и некий злой шакал, Мне мнилось, на меня хулу из уст рыгал.Кузьма
Что зрелося во сне, на то ты не смотри, А лучше лик себе платенцем сим утри!(Снимает с гвоздя полотенце и подает ему.)
Дремоту обуяв, взгляни на ясность неба; Умойся, помолись — и съешь краюшку хлеба.Федотыч
Советодатель мой и мой наперсник! внемлю Тебе и нисхожу — с полатей я на землю.(Федотыч встает, умывается, садится есть.)
Кузьма
Реши, владыка мой, сомненье днесь одно: Идти ли нам косить иль выйти на гумно.Федотыч
О юность! сколько ты неопытна, быстра! Ведь прежде, нежель мы изыдем со двора, Должно нам порешить с тобой, о сын мой, вкупе, Владыке в чем идти, в чемерке иль в тулупе?Кузьма
Едва лишь ночи мрак преторгнул свет Авроры, На улице жара, ну так, что ломит взоры.Федотыч
Итак, надену я армяк и стару шляпу, Не сторгся б с небеси дождь яростный внезапу.Кузьма
Надень подниз тулуп: здоровьем ты ведь слаб.Федотыч (едва удерживаясь от слез)
В объятия мои, ко мне, мой верный раб!(Заключает его в объятия, потом одеваются и уходят.)
— Превосходно, превосходно! — закричал я. — Да не махайте так руками и не декламируйте так громко; разумеется, это придает много силы вашему сочинению, но знаете, если у вас немножко грудь слаба…
Он подал знак, чтоб я молчал, и хотел продолжать.
— Отдохните немного, у вас сделаются конвульсии, у вас пламенная, благородная кровь, и потому вы очень увлекаетесь, а это…
— Если вы не хотите слушать, то я перестану, — воскликнул он обиженным голосом, прерывая мой слова. — Я, сударь, читал свои сочинения в торжественном собрании нашего града. Сам городничий был, смотритель училища на другой день зачем-то прислал мне лаврового листу и писал, что меня должно венчать, как какого-то Тасса, да я ответил ему, что жениться мне еще рано… Впрочем, и дочка у него скверная такая, рябая, с веснушками.
— Не сердитесь, мой любезный Иван Иваныч, я вас же любя сказал. Да притом сегодня мы всех ваших сочинений прочесть не успеем, то я просил бы вас оставить их на недельку у меня, а теперь прочесть только отрывки. — Я взял из кипы тетрадей другую, развернул и прочел заглавие — «Иоанн и Стефанида». — А, это что-то духовное… новый род… должно быть, хорошо.
— Да, это пиима сказочного содержания, так, в Овидиевом роде. Мне хотелось испытать себя во всем. Но это вы прочтете после. Знаете, как неудобно для сочинителя, когда внимание читателя двоится; лучше кончить трагедию.