Том 7. Художественная проза 1840-1855
Шрифт:
— Но скажите причину…
— Хорошо, я скажу, только с условием, что вы уж навсегда откажетесь от своих видов.
— Если причины будут удовлетворительны, покорюсь судьбе.
— И чтоб сейчас же шли на помощь Зеницыну…
— Говорите, ради бога…
— Во-первых, я не хочу замуж; во-вторых, вы мне не нравитесь…
— Но я буду ходить всегда в парике… клянусь до гробовой доски не снимать парика!
— Третья причина… но всех не перечтешь. Взгляните на себя: вы стары.
— Нет еще…
— Ну, идите же.
— Так только-то? из-за таких-то пустяков…
Не успел Хламиденко договорить последнего слова, как вдруг послышался выстрел, раздавшийся, по-видимому, недалеко от дома.
— Ах! — вскрикнула
При всей своей недальновидности, Хламиденко догадался о причине ее удаления. Несмотря на странное положение, в которое поставляло Петра Ивановича обхождение с ним Задумской, он наконец решил, что Александра Александровна не может быть его «супругою», как он выражался, потому что влюблена в Зеницына… Глубокий, продолжительный вздох был следствием такого соображения. Хламиденко не мог уже чувствовать истинной любви; но она у него заменялась страстью жениться, которая с некоторого времени доходила в нем до неистовства. С особенной гордостью воображал он себя мужем Александры Александровны, за которой увивался весь город, которая отвергла так много искателей; тяжело ему было отказаться от вожделенной мечты своей, по он не любил долго останавливаться на одном предмете; уверившись в невозможности своих исканий, он тотчас успокоился, просиял лицом и мысленно спросил сам себя: «На ком бы жениться?» Ответ не являлся; Хламиденко был в нерешимости… Простояв несколько минут неподвижно на одном месте, он наконец повернулся, отер пот с лица я пошел к двери, чтоб осведомиться о причине выстрела. В дверях попалась ему Вера Леонтьевна. Светлая мысль озарила его. Он воротился.
С Верой Леонтьевной случилось почти то же, что с Хламиденко. Тщетно заохочивала она Зеницына открыться ей в любви. Он не хотел с ней и говорить. Наконец Вера Леонтьевна с горестью созналась самой себе, что такое невнимание происходит не от робости. Следствием такого соображения было намерение отказаться от претензий на Зеницына и обратить их на другого… На кого ж? Вера Леонтьевна села в кресло и задумалась. Хламиденко вытащил из кармана перчатки, надел их, поправил волосы и сделал шаг вперед. Но вдруг он остановился, как бы пораженный чем-то нечаянно. С минуту он был в положении человека что-нибудь вспоминающего или придумывающего; наконец лицо его приняло решительную важность; он подошел кВере Леонтьевне и сказал с нежностию:
— Сударыня, были ли вы в Бендерах?
— Что за странный вопрос? Нет, не была.
— Ах, и я не был! Наша судьба одинакова…
— Что-с?
— Сударыня, — продолжал Хламиденко с жаром, — вы учились русской грамматике и арифметике?
— Фи, как же не учиться! Можно ли…
— Ах, и я учился! Наши знания одинаковы… Сударыня, — продолжал Хламиденко с умилением, — что вы думаете о моем чине?
— Он довольно значителен.
— Ах, и я то же думаю! Наши мнения одинаковы…
— Вы играете со мной в загадки!
— Сударыня, хотите ли вы выйти замуж?
— Вы сделали мне такой вопрос, от которого девушки краснеют. Конечно, если б нашелся достойный…
— Ах, и я хочу жениться! Наши желанья одинаковы…
Слова Хламиденко как-то приятно звучали в ушах Веры Леонтьевны, несмотря на то что она не совсем хорошо понимала их. Хламиденко упал на колени; признания потоком полились из уст его. Чтоб понять быстроту, с какою Хламиденко приступал к решительным объяснениям, надо вспомнить, что он, желая прослыть отъявленным волокитою, любезничал со всякой женщиной не моложе шестнадцати лет и не старее шестидесяти, так что всякая из них нисколько бы не изумилась, если б он сделал ей предложение вступить в законный брак.
Не успела Вера Леонтьевна довершить счастия Петра Ивановича решительным согласием, как за дверьми послышались
чьи-то шаги. Вера Леонтьевна убежала. Вошел Зеницын. Появление его смутило и изумило Хламиденко.— Ах, так вы… вы… — произнес он с замешательством.
— Что я? — спросил Зеницын.
— Скажите, пожалуйста, кто давеча выстрелил?
— Я.
— Во что?
— В цель. Мы держали пари с Черницким.
— А где он? Мне надобно поговорить с ним о многом, сообщить ему новость.
— Он в саду.
Хламиденко убежал в сад, поймал Черницкого и по крайней мере час мучил его рассказом о своем сватовстве, своих надеждах и о том, как шибко бьется сердце его в ожидании решительного ответа Веры Леонтьевны.
Между тем Александра Александровна не переставала отыскивать Зеницына. Видя его робость и совершенную безнадежность, она наконец решилась сама приступить к объяснению, даже в случае нужды просить прощения. Она была уверена, что одного ее слова достаточно, как она выражалась, «повергнуть к ногам своим несчастного, спасти от погибели и возвратить миру для любви и счастия». И она решилась сказать слово, от которого, по ее мнению, должны были произойти такие благодетельные последствия, решилась, несмотря на то что тут несколько страдала со гордость. К такой решимости, кроме очень здравого рассуждения, что лучше раз уступить, чем потом целый век каяться, побуждало ее также опасное положение Зеницына, которое ежеминутно угрожало чем-нибудь ужасным. Притом и праздник Андрея Матвеевича приходил к концу: завтра надобно уже было ехать домой, следовательно, расстаться с Зеницыным. А когда, где, скоро ли можно будет опять встретить его? И будет ли удобный случай поговорить? И не помешает ли его робость воспользоваться таким случаем?
С такими мыслями вошла Александра Александровна в гостиную. Радость блеснула на лице ее, когда она наконец увидела себя наедине с Зеницыным. Она сделала несколько шагов вперед и остановилась. Он содрогнулся, как человек, внезапно чем-нибудь испуганный, быстро повернул голову в противоположную сторону и пошел к двери с какой-то трагической важностью, держась одной рукой за сердце, другой за голову.
— Вы так торопитесь… Вас призывает что-нибудь важное. Я хотела бы сказать вам несколько слов…
— Долгом почитаю выслушать их, — отвечал Зеницын возвращаясь.
— Как серьезно! Как будто вы готовитесь услышать от меня проповедь… Орест Николаевич, помиритесь…
— Я не понимаю вас, сударыня…
— Вы вправе сердиться, но забудьте всё… Он сделал шаг к двери.
— Послушайте же! Он воротился.
— Как вы переменились! вас узнать нельзя; у вас на душе есть что-то гнетущее. По всему видно, что грусть точит ваше сердце. Боюсь, не я ли виновата. Вы помните тот неконченный разговор…
— Не помню, — отвечал Зеницын рассеянно, — ничего не помню… Ах да! позвольте… Да, да!.. Нет, ничего не помню.
— Я была так опрометчива… Вы мне тогда говорили… помните?
— Нет, не помню.
— Вы злопамятны. Но я решаюсь говорить с вами откровенно. Что я тогда слышала от вас, я давно уже прочла в вашем взоре, того давно ждала я с тайным волнением. Когда вы говорили, слова ваши так сладко звучали в ушах моих. Я готова была отозваться на них. Вдруг страшная мысль испугала меня; мне показалось, что вы разыгрываете со мной подготовленную сцену. Ваша глубокая печаль, ваше отчаянье убедило меня, что я ошиблась. Простите меня.
Александра Александровна ожидала, что Зеницын залетит на седьмое небо от таких слов, окаменеет от блаженства и потом разлетится прахом у ног ее от благодарности, но, к изумлению ее, он выслушал их с таким же равнодушием, как и предыдущие, сказав только:
— Боже мой! Я готов сделать что вам угодно, готов упасть пред вами на колени, но решительно не понимаю вас!
«Отчаяние овладело им так сильно, — подумала Александра Александровна, — что он не верит своему слуху».