Том 7. Мертвые души. Том 2
Шрифт:
Материалом первой записной книжки Гоголь воспользовался для отдельных глав первой части поэмы в период ее окончательной доработки в октябре — декабре 1841 г.: для гл. IV — заметки, касающиеся псовой охоты (нач. «Густопсовые. Чистопсовые»; см. выше, стр. 321* и сл.), и выражения: «скалдырник», «Софрон» (стр. 326*), — они вошли в речь Ноздрева; для гл. V — имя «Милушкин» (из раздела «Мужички», стр. 343), перешедшее в перечень проданных Собакевичем «душ» («Милушкин, кирпичник!»); для гл. VI — названия хозяйственного скарба (из раздела «Сосуды», стр. 339), перенесенные в описание хозяйства Плюшкина; для варианта гл. VIII — описание турухтана весной (из раздела «Птичьи и звериные крики») в качестве сравнения с мужчиной, заслужившим одобрительный отзыв дам; более мелкие заимствования встречаются и в остальных главах. Материал, перешедший в уцелевшие главы второго тома поэмы, проанализирован выше. В истории создания второго тома «Мертвых душ» заметкам П. М. Языкова вообще принадлежит немаловажное значение: знакомя Гоголя с средним Поволжьем, они придали соответствующий местный колорит не только доминирующему в уцелевших главах пейзажу, но и внесенным туда чертам быта, народной речи и т. д.
Другая помещенная в этом томе записная книжка в выдержках опубликована (с ошибками) Н. С. Тихонравовым по копии Н. П. Трушковского в приложении к журналу «Царь-Колокол» (1892 г., вып. III), вторично, по той же копии, — в 10 изд. соч. Гоголя (т. VI, стр. 527–541); полный ее текст по подлиннику печатается здесь впервые. Надпись на обороте переплета, с датой «1846, 8(20) октября», с точностью устанавливает, когда книжка попала Гоголю в руки. В тот же день он писал подарившему ему
146
См. Отчет имп. Публичной библиотеки за 1893 г., стр. 51.
147
В письме от 2 декабря, известив Шевырева о получении посылки, Гоголь прибавил относительно автора: «Дивлюсь, как этого человека разбрасывает во все стороны… Нужно иметь четыре головы, чтобы его читать. Даже эту малую толику, которую он собрал в своей книге, трудно увидеть из его же книги».
Далее следует запись в русской транскрипции арабских слов (сирийский диалект); запись фонетическая и содержит некоторые неточности. Текст книжки, начинающийся этим словарем и заканчивающийся словами «В Назарете дождь задержал нас двое суток» (см. выше, стр. 371 * ), относится ко времени палестинского путешествия Гоголя, т. е. падает на январь — апрель 1848 г., а записи, озаглавленные «В Полтаве» и «В Киеве», падают на май — июнь этого же года, когда Гоголь действительно побывал и в Полтаве и в Киеве, о чем известно из его писем к Данилевскому от 4 и 16 мая. Дальнейшие записи, начиная с озаглавленной «Вопросы Хомякову» и кончая записью «Филатов в Севске, Постоялый двор» (см. выше, стр. 383 * ), охватывают московский период, от сентября 1848 г. до июня 1950 г., когда на пути в Васильевку с Максимовичем Гоголь, по воспоминаниям последнего, «в Севске, на Ивана-Купалу… неподалеку от постоялого двора» услышал заинтересовавшее его причитание трех сестер-девушек над покойницей матерью. [148] Среди дальнейших записей некоторые могут относиться к тому же московскому периоду (книжка заполнялась не всегда в одной и той же последовательности). Такова запись: «Платье гадз зефир» и т. п. (см. выше, стр. 388 * ), которая по своему положению в книжке должна быть отнесена к 1849–1850 гг. Но есть, несомненно, и более поздние. Таковы, например, записи об обязанностях мужа и жены (см. выше, стр. 386 * ), во многом совпадающие с июльскими письмами 1851 г. к матери и сестрам по поводу предстоящего замужества одной из них; или запись о митрополите Филарете (см. выше, стр. 387 * ), совпадающая, должно быть, с тем посещением его Гоголем, о котором идет речь в одной из записок конца 1851 г. к Шевыреву.
148
См. «Записки о жизни Н. В. Гоголя» П. Кулиша, т. II, стр. 237–238.
Этой записной книжкой Гоголь, следовательно, пользовался в течение пяти лет, вплоть до последних месяцев своей жизни. Значительная часть записей падает на наиболее интенсивный период работы над вторым томом поэмы. Записи, относящиеся непосредственно к ней, проанализированы выше. Обе записные книжки публикуются здесь как дополнительный материал к работе над «Мертвыми душами», и этой задачей ограничен комментарий к ним.
Второй том «Мертвых душ» был последним литературным трудом Гоголя и единственным художественным произведением (за исключением только «Развязки Ревизора»), над которым Гоголь работал в последний период своей жизни, — в период, отмеченный «крутым поворотом» (выражение самого Гоголя) во всем его мировоззрении. Второй том «Мертвых душ» представляется не столько органическим продолжением первого, сколько новым, по существу, произведением — с иными идеологическими предпосылками, иными заданиями, иными во многом художественными приемами. В сознании самого Гоголя уже на первых приступах к работе над вторым томом он характеризуется прежде всего своим отличием от первого. Основные отличия Гоголь видел в большей, по сравнению с первым томом, значительности содержания и в ином, чем в первом томе, выборе героев.
Письма Гоголя за 1843–1845 гг. показывают, что во втором томе должны были найти выражение моралистические идеи Гоголя вообще, и что Гоголь связывает свой труд с собственным воспитанием. В письме к Н. М. Языкову от 14 июля 1844 г. Гоголь пишет: «так самый предмет и дело связано с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя». Тот же смысл имеют и слова в письме к Смирновой от 25 июля 1845 г.: «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет „Мертвых душ“. Это пока еще тайна… и ключ от нее, покамест, в душе у одного только автора». Еще яснее развивается эта мысль в «Четырех письмах к разным лицам по поводу „Мертвых душ“», именно в письме четвертом, не названным адресатом которого является несомненно та же Смирнова. Основное содержание второго тома раскрывается не как изображение «прекрасных характеров», а как указание «путей и дорог» к «высокому и прекрасному», т. е. как тема нравственного возрождения.
Это объяснение не отменяло первоначального замысла, а только разъясняло его. Основное различие осталось в силе. Герои второго тома должны быть привлекательнее и сложнее героев первого тома. В нарочито упрощенной форме высказано это в предисловии к новому изданию первого тома (1846 г.): «Взят он <т. е. Чичиков> больше затем, чтобы показать недостатки и пороки русского человека, а не его достоинства и добродетели, и все люди, которые окружают его, взяты также затем, чтобы показать наши слабости и недостатки; лучшие люди и характеры будут в других частях». Подобное же схематическое противопоставление встречаем в письме 1850 г. к А. Ф. Орлову, но оно явно вызвано официальным характером этого письма. В частной переписке Гоголь предъявляет к себе те же требования — раскрывать национальные «недостатки» и «достоинства», какие он выдвигал вообще для литературы в статье «В чем же наконец существо русской поэзии». Так, в письме от 29 октября 1848 г. к А. М. Виельгорской сказано — именно по поводу второго тома «Мертвых душ»: «Хотел бы я, чтобы по прочтении моей книги люди всех партий и мнений сказали: он знает, точно, русского человека; не скрывши ни одного нашего недостатка, он глубже всех почувствовал наше достоинство». В письме к К. И. Маркову (ноябрь 1847 г.) сказано прямо, что во втором томе видное место должна была занять тема «недостатков». На предостережения Маркова («если вы выставите героя добродетели, то роман ваш станет наряду с произведениями старой школы») [149]
Гоголь отвечал: «Что же касается до II тома „Мертвых душ“, то я не имел в виду собственно героя добродетелей. Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намерение автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-нибудь стороны».149
См. В. И. Шенрок. Материалы, IV, стр. 552.
Идейные задания второго тома определялись в период работы Гоголя над «Выбранными местами из переписки с друзьями» и отразили общее направление этой реакционной книги, в частности, центральную ее мысль о необходимости нравственного возрождения для каждого человека как единственного средства оздоровления общественной и государственной жизни. Однако, как указывал Чернышевский, «новое направление не помешало» Гоголю «сохранить свои прежние мнения о тех предметах, которых касался он в „Ревизоре“ и первом томе „Мертвых душ“». Чернышевский настаивал на том, что реакционные идеи, овладевшие Гоголем, не убили в нем великого художника, что он и «в эпоху „Переписки“ не видел возможности изменять в художественных произведениях своему прежнему направлению». [150]
150
«Современник», 1857, № 8 («Сочинения и письма Н. В. Гоголя»). Ср. Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. IV, М., 1948, стр. 641, 660.
Второй том открывается полемически-декларативным вступлением, где автор продолжает настаивать на изображении «бедности, да бедности, да несовершенств нашей жизни». Гоголь стремится к «верности действительности» не только в смысле типической жизненной правды, но и в деталях. Всеми возможными способами Гоголь собирает материалы по «вещественной и духовной статистике Руси». [151] Он обращается к различным своим корреспондентам с просьбой присылать ему характеристики общественных типов, рассказы о злоупотреблениях администрации, описания изб и мужиков и т. п. [152] Гоголь изучает русскую жизнь и по книжным источникам, читая, например, «Хозяйственную статистику России» В. П. Андросова, М., 1827, [153] труд Н. А. Иванова «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», 1837, [154] различные путешествия по России и особенно по Сибири — вероятно, для изображения жизни Тентетникова в ссылке. [155] В этой же связи Гоголь проявляет особый интерес к литературным произведениям писателей, принадлежащих или близких к «натуральной школе». В статье «О современнике» он с этой именно точки зрения выдвигает Даля: «каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанью русского быта и нашей народной жизни… Его сочинения — живая и верная статистика России». А. О. Россету, который взял на себя ознакомление Гоголя с современной русской литературой, Гоголь писал 11 февраля 1847 г.: «Мне нужны не те книги, которые пишутся для добрых людей, но производимые нынешнею школою литераторов, стремящеюся живописать и цивилизировать Россию. Всякие петербургские и провинциальные картины, мистерии и проч.». В письме к тому же Россету от 15 апреля 1847 г. Гоголь прямо устанавливает связь своих просьб о присылке различных материалов со своей творческой работой: «Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать… Все сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы „Мертвые души“ мои были тем, чем им следует быть». Обращаясь затем с новой просьбой о записи «мнений» и характеристик, Гоголь добавляет: «это в такой степени не игрушка, что если я не наберусь в достаточном количестве этих игрушек, у меня в „Мертвых душах“ может высунуться на место людей мой собственный нос и покажется именно всё то, что вам неприятно было встретить в моей книге». Наконец, вернувшись на родину, Гоголь попрежнему пользуется каждым случаем для того, чтобы пополнить свое «знание России» беседами с разнообразными встречающимися ему людьми. [156]
151
Выражение из письма к Н. М. Языкову от 22 апреля 1846 г.
152
См. письма к сестрам 1844 г., к матери от 23 апреля 1846 г., к А. О. Смирновой от 22 февраля, к А. С. Данилевскому от 18 марта 1847 г.
153
Письмо к С. Т. Аксакову от 27 июля 1842 г.
154
См. Воспоминания Я. К. Грота, «Русский архив», 1864, стр. 178.
155
См. письма к С. П. Шевыреву от конца 1851 г.
156
См. воспоминания Л. И. Арнольди, «Русский вестник», 1862, № 1, стр. 62–68.
Очевиден более широкий по сравнению с первым томом общественный фон, на котором должно было развиваться действие. Второй том свидетельствует о новых творческих исканиях Гоголя и его новых художественных достижениях, сказавшихся, например, в создании таких образов, как образ Тентетникова, Бетрищева, Петуха. Вместе с тем для второго тома характерны бледные образы Уленьки, Платонова, а также схематичные Костанжогло, его жены и др. [157] Мастерское начало второго тома и отдельные замечательные эпизоды чередуются с натянутыми сценами и дидактической риторикой. Реализм Гоголя оказался в вопиющем противоречии с его реакционно-моралистическими идеями.
157
Имеются свидетельства о прототипах некоторых образов второго тома «Мертвых душ». Так, в откупщике Д. Е. Бенардаки видели прототип Костанжогло (свидетельство М. П. Погодина, «Русский архив», 1865, стр. 895); в родственнике Лермонтова Столыпине — прототип Муразова (соч. Лермонтова под ред. П. А. Висковатова, т. VI, стр. 245). Алексей Веселовский считал, что Хлобуеву приданы черты П. В. Нащокина (см. Алексей Веселовский, «Мертвые души» в его книге «Этюды и характеристики», т. 2, изд. 4, 1912, стр. 224, и М. О. Гершензон, «Друг Пушкина Нащокин» в книге «Образы прошлого», 1912, стр. 65–70). Кошкарев имеет ряд прецедентов в жизни и в литературе (см. Н. О. Лернер, «Прототипы гоголевского полковника Кошкарева» — «Нива», 1913, № 33). В основе образа Уленьки можно предположить черты А. М. Виельгорской.
В произведении, современном по заданию, не было ни правильного осмысления, ни даже правильного учета действительно борющихся в современности общественных сил. Действительность подчинена была более или менее элементарным схемам и зачастую подменялась изображениями наивно-утопическими (деятельность генерал-губернатора) или примитивными (филантропическое общество). В этом и заключалась основная причина творческой неудачи второго тома как художественного целого.
Критика второго тома «Мертвых душ» обычно сводилась к констатированию творческих удач и неудач Гоголя — удач в изображении «отрицательной» стороны действительности и неудач в изображении «светлой» стороны.
Одним из первых печатных откликов на второй том была статья А. Ф. Писемского. [158] Высоко оценивая образы Тентетникова, Бетрищева, Петуха, сыновей Петуха, Хлобуева, Писемский дал резко отрицательную оценку образам Уленьки и Костанжогло. О Муразове Писемский отозвался только бегло как о «решительном преобладании идеи над формой»; о генерал-губернаторе не упомянул вовсе. Отрицательно, как карикатуру, оценил Писемский и Кошкарева.
Статьи Н. Д. Мизко («Отечественные записки», 1856, № 6), А. Р[ыжо]ва («Библиотека для чтения», 1855, №№ 10 и 11) и анонимная статья в «С.-Петербургских ведомостях», 1855, № 205, не представляют большого интереса.
158
«Отечественные записки», 1855, кн. 10.