Том 7. Последние дни (с иллюстрациями)

Чичиков сел.

— Позвольте вас попотчевать трубочкой.

— Я не курю… — ласково ответил Чичиков как бы с видом сожаления.

— Отчего же? — тоже ласково и с видом сожаления спросил Манилов.

— Не сделал привычки, боюсь: говорят, трубка губит.

— Позвольте вам заметить, что это предубеждение, — раскуривая трубку, сказал Манилов. — Курить табак гораздо здоровее, чем нюхать…

— Возможно, возможно… — как бы согласился Чичиков, — но позвольте, любезный друг, прежде одну просьбу… — проговорил он голосом, в котором отдалось какое-то странное выражение, и вслед за тем неизвестно отчего он оглянулся назад.

Манилов тоже неизвестно отчего оглянулся и даже, встав, закрыл поплотнее двери, вернулся обратно и, уставившись на Чичикова, с величайшим вниманием приготовился слушать.

— Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку? — спросил его Чичиков.

— Да уж давно… — с недоумением ответил Манилов.

— А много ли с того времени умерло у вас крестьян?

— Очень… очень многие умирали, — не спуская с Чичикова глаз, ответил Манилов. — А для каких причин вам это нужно? — сладко спросил он.

Чичиков беспокойно оглянулся на дверь, Манилов тоже оглянулся и еще ближе наклонился к Чичикову.

— Я бы хотел купить… мертвых…

Манилов отшатывается, дико смотрит на Чичикова.

— Как-с? Извините… Мне послышалось престранное слово…

Чичиков смотрит в упор на Манилова и спокойно повторяет:

— Я полагаю приобрести мертвых крестьян…

Манилов тут же выронил чубук с трубкой на пол и, оцепенев от ужаса, уставился с разинутым ртом на Чичикова. Некоторое время оба они сидели неподвижно, вперив друг в друга глаза, как те портреты, что вешались в старину один против другого, по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку и поглядел снизу Чичикову в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки, не пошутил ли он.

— Но, мне кажется, вы затрудняетесь? — заметил ему Чичиков.

— Я?.. Нет, я не то… — с трудом проговорил Манилов. — Но я… извините, не могу постичь… Может быть, здесь… в этом выраженном вами… скрыто другое… Может, вы изволили выразиться так для красоты слога?

— Нет, — перебил его Чичиков, — я разумею приобрести именно мертвых.

Манилов совершенно растерялся и вместо какого-нибудь вопроса принялся молча посасывать свои чубук, причем так сильно, что тот начал хрипеть, как фагот.

— Может быть, вы имеете какие-нибудь сомнения? — спросил его Чичиков.

— О, помилуйте, ничуть!.. Но позвольте спросить, — испуганно взглянув на гостя, с трудом проговорил он, — не будет ли эта, так сказать негоция… супротивна гражданским законам и дальнейшим видам России… — Здесь Манилов, сделавши движение головой, очень значительно посмотрел на Чичикова, показав в чертах своего лица и в сжатых губах такое глубокое выражение, какое может быть только у слишком умного министра в минуту самого головоломного дела.

— Нет, не будет, — твердо сказал Чичиков.

— Так вы полагаете?

— Я полагаю, что все будет хорошо.

— А если хорошо, то и я не против, — успокоившись, сказал Манилов.

— Тогда нам остается условиться только в цене…

— Как в цене? — опять испуганно воскликнул Манилов. — Неужели вы полагаете, что я за умершие души стану брать деньги… Нет уж, если вам пришло такое фантастическое желание, то я передаю их вам совершенно безынтересно…

Этими словами он такое удовольствие доставил Чичикову, что тот чуть не подпрыгнул от радости.

— Ах, мой друг? — сердечно воскликнул он, протягивая Манилову руку. — Если бы вы знали, какую услугу сейчас вы оказали человеку без роду и племени. Да и действительно, чего только я не потерпел! Каких гонений и преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? За то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте горемыке!..

При этих словах Чичиков отер платком набежавшие слезы. Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча в глаза, в которых видны были слезы…

Эп. 15.

И вот герой наш в весьма довольном расположении духа уже катил в своей бричке по столбовой дороге. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по его лицу, были, видно, приятны ему и вызывали довольную усмешку.

Кучер Селифан, изрядно подвыпивший у дворовых людей Манилова, делал в это время замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. (Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжная каурой масти трудились от всего сердца.)

— Хитри, хитри! Вот я тебя перехитрю! — говорил Селифан и, перегнувшись, хлестнул чубарого кнутом. — Ты знай свое дело, пантапонник немецкий! Вон гнедой, он справно сполняет свой долг, и я ему с охотой дам лишнюю меру, потому он почтенный конь… Ну, ну! Что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят. Куда, куда морду воротишь, Бонапарт проклятый! — прикрикнул Селифан и опять стегнул чубарого. — Ты живи по правде, коли хочешь, чтоб тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. А ежели хороший человек, с ним и выпить и закусить одно удовольствие. Хорошему человеку везде почтение. Вот барина нашего всякий уважает, потому что он справно сполняет службу государскую, потому что он есть сколеский советник, а ты варвар…

Если бы Чичиков прислушался к рассуждениям Селифана, он бы много узнал подробностей, относившихся лично к нему, но, покачиваясь в бричке, он сладко дремал, и только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть в окошечко.

Все небо было обложено тучами, и пыльная почтовая дорога уже опрыскивалась каплями дождя.

Другой громовый удар раздался громче и ближе, и дождь вдруг хлынул как из ведра. Это заставило Чичикова задернуть кожаные занавески на окошечках и крикнуть Селифану, чтобы он ехал поскорей.

Подобрав вожжи и повернув почему-то направо, на перекрестную дорогу, Селифан прикрикнул:

— Эй вы, почтенные! — и пустился вскачь, мало размышляя о том, куда ведет взятая дорога.

Эп. 16.

Темнело. Дождь, казалось, зарядил надолго. Дорога замесилась грязью, и лошади уже усталой рысцой тащили бричку.

— Селифан! — высунувшись из брички, крикнул Чичиков.

— Что, барин?

— Погляди, не видно ли деревни?

— Нет, барин, не видно, — ответил насквозь промокший Селифан. — Но, но, любезные!