Том 7. Произведения 1863-1871
Шрифт:
Она не хочет знать о тех высших соображениях, которые бросили странника в ее захолустье…— то есть о демократических и социалистических идеях. В ОЗнесколько далее, после слов «И, сообразив это, начинают жалетьвдвое» (стр. 330 наст. тома), разъяснялось, что «для обывателя высшие соображения недоступны уже по тому одному, что ему недоступен самый строй понятий, вызвавший эти соображения».
…наши благонамеренные свистуны. — В ОЗдалее следовало: «ради пикантности готовые на всякую неправду». Речь идет о публицистах- охранителях, подобных Безобразову, об официозной и реакционной критике вообще, обвинявшей Салтыкова в преднамеренном сгущении мрачных красок. Этим критикам враждебного лагеря писатель возвращает кличку, которой они (по названию сатирического отдела «Совр.» — «Свисток») называли публицистов революционно-демократического лагеря. (Она была пущена в оборот Катковым — см. его статьи «Несколько
…кто же смолоду не был молод? — Перифраз пушкинского стиха «Блажен, кто смолоду был молод» («Евгений Онегин», гл. VIII, строфа X).
Человек, отдающий себя делу воспитания…— В ОЗдалее следовало разъяснение: «в особенности делу воспитания людей, уже находящихся под игом известного сорта цивилизации».
…строчить втихомолку просьбицу— то есть донос.
Ученые свистуны<…> утверждают самую бессовестную неправду. Их поражает<…> перспектива суточных, подъемных и прогонных денег. — Новый выпад против Безобразова и других официозных экономистов. Приукрашивание в их трудах действительного положения пореформенного крестьянства расценивается Салтыковым как намеренное искажение истины в корыстных целях. Резкость этой оценки усилена в изд. 1882(в ОЗвместо слов «перспектива <…> денег» было: «безграничность их собственного самомнения»).
Патагония— распространенный в революционно-демократической публицистике эзоповский псевдоним Российской империи. (Большую часть коренного индейского населения Патагонии, этой испанской, затем аргентинской колонии в Южной Америке, истребили завоеватели; уцелевшие аборигены были совершенно бесправны.)
Не только из жизни, но даже из хрестоматий и курсов словесности исчезают люди. И за каждым исчезновением — молчок. — Намек на преследования известных деятелей литературы, на гибель многих из них в казематах, на замалчивание и клевету после смерти или в случае эмиграции. За этими строками встают имена Радищева и Рылеева, Чернышевского, Михайлова, Герцена, Грановского — весь тот длинный «мартиролог» русской литературы, о котором писал Герцен ( Герцен, т. VII, стр. 208). См. также статью Салтыкова «Один из деятелей русской мысли» (1870; т. 9 наст. изд.).
Грады и веси<…> постепенно познают пользу употребления картофеля…— См. прим. к стр. 7.
Для детей *
В 1869 г. Салтыков начал печатать в «Отеч. записках» сатирический цикл «Для детей». Всего появилось шесть произведений: I. Повесть о том, как мужик двух генералов прокормил. II. Пропала совесть. III. Годовщина ( ОЗ, № 2). IV. Дикий помещик. V. Добрая душа ( ОЗ, № 3). VI. Испорченные дети ( ОЗ, № 9). В подстрочном примечании к общему заглавию цикла в февральском номере журнала Салтыков писал: «Автор настоящих рассказов предполагает издать книжку для детского чтения, составленную из прозаических рассказов и стихотворений (последние принадлежат Н. А. Некрасову). Но предварительно он желал бы знать мнение публики, насколько намерение его осуществимо и полезно. С этой целью помещаются здесь образчики детских рассказов». Годом раньше, в № 2 «Отеч. записок» за 1868 г., Некрасов напечатал «Дядюшку Якова», «Пчел» и «Генерала Топтыгина» под общим заголовком «Стихотворения, посвященные русским детям», и к заголовку сделал примечание: «Из подготовляемой к печати книги стихотворений для детского чтения». Такая книга не вышла в свет ни у Некрасова, ни у Салтыкова совместно с Некрасовым.
В отличие от названных стихотворений Некрасова, действительно обращенных к детям, подлинным адресатом салтыковского цикла «Для детей» является демократическая молодежь — те оппозиционно и революционно настроенные «дети», противопоставление которых либерально-дворянским «отцам» утвердилось в русском общественном сознании со времени романа Тургенева. К молодому демократическому читателю и обращены раздумья Салтыкова (выраженные им в жанре сказки, притчи, мемуарного лирического наброска и рассказа) о наиболее волнующих проблемах времени: об извечной покорности мужика, о революционной морали и аморализме старого миропорядка, о необходимости идейной стойкости в эпоху реакции. Именно к этой молодежи обращено напутствие «идти прямою и честною дорогой и даже под страхом смерти не сворачивать с нее» («Добрая душа»). Однако писатель не был чужд надежды своей проповедью героической гражданственности воздействовать и на молодое поколение России в целом.
Рассказы «Для детей» были сочувственно встречены критикой. Рецензент «Сына отечества» А. Хитров в отклике на мартовскую книжку «Отеч. записок» писал: «Лучшими в вышедшей книжке остаются статьи г. Щедрина, а именно его два рассказа «Для детей» и «Письмо о провинции» <…>. В своем юморе и в своих рассказах он всегда умеет затронуть и умеет коснуться живого вопроса, типа самого
последнего времени и умеет обрисовать мастерски ту смешную сторону, какая тут предстает…» [259]259
СО, 1869, № 72, 28 марта (подпись: Х. А.). См. также рец. Буренина в СПб. вед., 1869, № 76, 18 марта (подпись: Z).
Замысел цикла не был полностью осуществлен Салтыковым, и цикл не получил отдельного издания. Рассказы I, II и IV вошли впоследствии в цикл «Сказок» (т. 15 наст. изд.). Остальные не перепечатывались при жизни Салтыкова, они воспроизводятся нами по первопечатным публикациям.
Из рукописей сохранился неполный автограф «Испорченных детей»,
Годовщина *
Впервые — ОЗ, 1869, № 2, стр. 609–617 (вып. в свет 2 февр.), с цифрой «III», относящейся к циклу «Для детей» (см. выше).
Салтыков работал над рассказом, по-видимому, во второй половине 1868 г. Поводом к его написанию послужила двадцатая годовщина ссылки Салтыкова (арестован 21 апреля 1848 г. и отправлен 28 апреля, по распоряжению Николая I, прямо из помещения гауптвахты в сопровождении жандармского штабс-капитана Рашкевича «на служение в Вятку»). Салтыкову инкриминировались усмотренные в его первых повестях «Противоречия» и «Запутанное дело» «вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие» [260] .
260
С. А. Макашин. Салтыков-Щедрин. Биография, т. 1, М. 1951, стр. 261–295. См. также статью Е. И. Покусаева «М. Е. Салтыков-Щедрин» в т. 1 наст. изд. (стр. 12–15) и комментарий Т. И. Усакиной к названным повестям там же.
Вспоминая вятские трудные настроения, Салтыков стремится передать молодому поколению выстраданные, по-новому осмысленные итоги собственного опыта, предостеречь от опасностей, подстерегающих юных протестантов во имя социальной справедливости в момент временного упадка духа, когда грозный «порядок вещей» представляется необоримым. Главная из этих опасностей — примирение с существующей социальной действительностью как исторической необходимостью, переход от стремлений изменить эту действительность к созерцательному «только объяснению» ее, граничащему с «всеоправданием».
Значение автобиографических признаний Салтыкова в «Годовщине» (наряду с такими произведениями, как «Скука» из «Губернских очерков», «Письмо двенадцатое» из цикла «Писем о провинции», «Имярек» и «Счастливец» из «Мелочей жизни») для воссоздания сложности его идейных исканий в ссылке выяснено впервые С. А. Макашиным [261] . Еще в очерке «Скука» (1856) Салтыков возмущенно писал о «растлевающем» влиянии пошлой «тины мелочей», «мира сплетен и жирных кулебяк» (т. 2 наст. изд., стр. 225–226). В «Годовщине» же Салтыков с суровой правдивостью анализирует причины пережитых им в те годы настроений «горькой обиды», которую нанесла ему жизнь в Вятке, куда он был насильственно перенесен из «здания мысли, любви и счастья». Соприкосновение этого «полуфантастического, но прекрасного и светлого мира» социалистических идеалов, которыми жили кружки передовой молодежи в Петербурге 40-х годов, с реальной действительностью николаевской России привело к «уразумению целого порядка явлений», в котором каждая из несправедливостей и неправд представляется не изолированной, а связанной с «целым строем». Является «потребность примирения» и ее философское оправдание в рассуждениях об объективной реальности исторически сложившегося жизненного уклада, сковывающего одной цепью «и преследующих, и преследуемых».
261
С. А. Макашин, цит. труд, стр. 366–368, 405–425.
Для Салтыкова осознание социально-политической обусловленности всех «неправд» явилось ступенью к последующему отрицанию всего крепостнического строя и к поискам в самой отрицаемой, но существующей действительности сил для ее изменения. Философский комплекс «всеоправдания во имя исторической необходимости» Салтыков поверяет критерием исторического творчества и подлинного прогресса и указывает на «совершенное бессилие» принципа «разумного и трезвого созерцания жизни», который в действительности ведет к «полнейшему индифферентизму и сердечной вялости». Подобные умонастроения уже в 40-50-е годы стали характерны для большей части либеральной интеллигенции (см. очерк «Валентин Бурмакин» в «Пошехонской старине», т. 17 наст. изд.). Развенчания философии пассивности требовала от Салтыкова и обстановка общественной реакции в конце 60-х годов, когда « тихо курлыкающие мудрецы» (образ экс-либералов, восходящий к «каплунам настоящего» — см. стр. 248–249 в т. 4 наст. изд.) твердили о бесплодности революционных порывов и необходимой постепенности в социальном прогрессе (« помаленьку» да « полегоньку»).