Том 7. Статьи о Пушкине. Учители учителей
Шрифт:
Влияние яфетидов и арийцев, Персии и Эллады, Парфии и Рима, Ново-Персии и Византии; арабы и царство Багратидов, Анийское княжество Долгоруких и Киликийское царство, Армения под мусульманским игом и армянские колонии в Европе; школы турецких и русских армян в новой литературе, — таковы, в схематическом изображении, те этапы, которые характеризуют взаимодействие Востока и Запада, Азии и Европы в Армении. Если исторической миссией армянского народа должно признать искания синтеза этих двух извечно противоборствующих начал, то армянская литература должна отразить в себе этапы этих исканий. И, прежде всего, отразить эту борьбу разнородных элементов и первые попытки их гармонического примирения должна лирика, как голос народной души.
Двуединство армянского народного характера дает ключ к армянской народной поэзии.
Существует армянская народная сказка, по-видимому, весьма древнего происхождения. Когда-то, — рассказывает сказка, — розу любила птичка булбули воспевала розу лучше всех других птиц; никакая птица не могла сравниться с булбулом в искусстве песни. Но пришло такое время, что прилетела другая чужеземная птица — в армянской сказке: иадон, и этот иадон тоже полюбил розу и стал ее воспевать еще лучше, так что булбул должен был улететь, и его песни забылись. Булбулпо-армянски значит —
Определить время, когда возникли те или другие песни, большею частью невозможно. Лишь некоторые удается приурочить к известной эпохе, или потому, что они дошли до нас в памятниках известного времени (так, несколько древнейших народных песен сохранили нам Моисей Хоренский, Григорий Магистр и др.), или потому, что песня явно относится к известному историческому событию (такова песня о пленении короля Левона, новые песни о Зейтунском восстании и т. под.). Самое содержание песни и даже язык, на котором она сложена, не всегда дают точное указание на время ее возникновения, потому что новые поколения нередко приспосабливали старую песню к своим воззрениям и к своему говору (вставляли, напр., на место имен языческих богов — имена Христа, богоматери, Григория Просветителя, святых и заменяли обветшалые слова и выражения более обычными в данные годы). Поэтому народную песню, — у армян, как у других народов, — приходится рассматривать как итог всей исторической жизни народа. Поколение за поколением, век за веком производили свою критическую работу: песня, менее удовлетворявшая эстетические требования, забывалась; песня, нравившаяся новому веку, как нравилась она отцам и дедам, укрепилась в народной памяти. Таким «естественным отбором» вырабатывался некий канон, создавался особый ковчег песен, где хранилось все, казавшееся народу особенно близким, дорогим и нужным. Уцелевшие на протяжении веков народные песни — не свидетельства отдельных увлечений того или другого периода, но общее выражение народного духа.
До сих пор нет всеобъемлющего собрания армянских народных песен, какое успели, напр., составить (не говоря о первенствующих народах) латыши или финны. Условия исторической жизни всячески препятствовали собиранию материала; поныне армянские фольклористы продолжают находить и записывать неизвестные еще образцы народного творчества (пишущий эти строки сам был свидетелем таких записей в Тифлисе в начале 1916 года). Но собранного как в научных изданиях (над чем в последние годы особенно много потрудился проф. К. Костаньянц), так и в популярных «песенниках» («ергаран» и «тагаран») достаточно, чтобы дать понятие об особом, исключительном богатстве армянской народной лирики. «В каждом армянине есть поэт», — утверждает старинная поговорка, и она оправдывается сборниками армянских песен. Обладая обычными достоинствами народного творчества, — безыскусственностью, непосредственностью, меткостью эпитетов, — армянская песня поражает, кроме того, особой изысканностью словесного выражения, несвойственной, напр., песне славянской. Знакомясь с армянскими песнями, порой едва веришь, что это не тонко обдуманные создания какого-нибудь позднейшего поэта, искушенного в стихотворной технике, пока не узнаешь, что все эти песни поныне поет народ на плоскогорьях под Араратом, в долинах Аракса, в горных деревнях древней Айастан и еще недавно, до последних трагических дней, пел на побережьях Вана.
В армянской народной песне нет суровости песен скандинавских, вскормленных холодным морем и свинцовым небом: в ней дышит знойность юга и роскошь Востока. Нет в армянской песне заунывности и наивности песен русских, сложенных во дни младенчества нашего народа: в ней чувствуется большая зрелость народа, с самой колыбели брошенного в среду культурнейших наций земли. Нет в армянской песне и грубости германских песен, часто отталкивающих своей цинической откровенностью: она заимствовала утонченность мысли и изысканность чувствований у своих восточных соседей. В то же время армянской песне чужда преувеличенная чувственность восточных народных песен: арийская кровь и эллинская школа наложили спасительную узду на восточный разгул фантазии. При всей своей страстности армянская песня — целомудренна; при всей пламенности, — сдержанна в выражениях. Это — поэзия, по-восточному цветистая, по-западному мудрая, знающая скорбь без отчаянья, страсть без исступления, восторг, чуждый безудержности: не песня персидского гаремного владыки, но вздох влюбленного, поджидающего свою милую на свидание; не призыв Магомета — «ведите в плен младых рабынь!» — но благословление матери сыну, идущему на правый бой; не покорный стон вдовы индуса перед погребальным костром, на котором ей предстоит обуглиться вместе с трупом, но полный христианского смирения плач жены на могиле любимого мужа. А особое изящество форм и оригинальность подхода к каждому замыслу позволяют назвать армянскую народную поэзию песнями народа-художника.
Народные песни, переведенные в этом сборнике, должны подтверждать сказанное выше, поскольку перевод может передать очарование народного творчества. Как ни накладывает властно национальность свою печать на создания поэта, все же в «искусственной» поэзии всех народов и эпох есть нечто общее, некоторая всемирная художественная культура, что позволяет пересоздавать стихи на другом языке. В народной песне — все, начиная с языка, своеобразно, единственно, неповторимо. Не довольно сохранить содержание, мысли, образы: при всей точности перевода может отлететь что-то невыразимое, составляющее основную прелесть народной песни. Все же можно обратить внимание читателей на такие вещи, как «Ноктюрн», (название, конечно, позднейшее, данное собирателями), очарование которого в той сдержанности, с какой народный певец передает пламенную роскошь южной ночи;— на любовную песню: «О, злая, с черной красотой…», в которой утонченность самого построения, особого рефрена с повторением только что сказанных слов, сделала бы честь любому мастеру стиха наших дней;— на маленькую, записанную на берегу Вана, песенку: «Ах, раствориться и стать водой…», где в семи строках целое море нежности и где поражает именно неожиданный подход к столь, казалось бы, избитому сюжету. Далее нельзя не указать на своеобразие «обрядовой» свадебной песни «Царю что дам я…», где певец оставил себе в каждом четверостишии лишь по одному стиху (остальные — повторения) и, при таком ограничении художественных средств, достигает величайшего разнообразия; — на сходное построение песни: «Вновь прилетели те птицы…»; — на песни колыбельные и похоронные; — на веснянки — «джан-гюлюмы»; и, наконец, на склад, на манеру всех других, представляющих такое разнообразие замыслов и напевов!
Лирика в армянском народном творчестве господствует, но только оригинальностью своих созданий. Рядом с песнями армянский народ создал немало стихов повествовательных (исторических, на темы религиозные и иных) и сказок. Особый интерес представляют они для этнографа, так как
отражают нравы, верования и народный дух разных эпох. В единую эпопею, подобную «Илиаде» и «Одиссее» или «Песне о Нибелунгах», армянские народные поэмы не спаялись. К тому же древнейшие из них, отрывки из которых приводил Моисей Хоренский, утеряны. Те, которые дошли до нас, все относятся уже к эпохам после принятия христианства и притом, сравнительно, поздним. Наиболее популярна поэма о Давиде Сасунском (Сасунское княжество процветало одновременно с Анийским княжеством Долгоруких, т. е. в XIII–XIV вв.). Давид — олицетворение народных идеалов, герой безмерно сильный, неустрашимо храбрый, глубоко целомудренный, непоколебимо честный, до конца правдивый. Но в поэме придана Давиду и комическая черта, оттеняющая его благородство: наивная простота, в которую переходит его прямодушие и которая нередко доводит героя до самых опасных положений; кроме того, Давид — косноязычен, способен увлекаться, порой совершает явные промахи, — все это сообщает образу жизненную правдивость. Рядом с Давидом очертан в поэме ряд других лиц, в характеристике которых также соединены светлые и темные черты, например, дядя Давида — Ован; даже в «злодее» поэмы, великане Мысрамелике, мелькает кое-что привлекательное. Поэма живо изображает быт своего времени, княжеские усобицы конца средних веков и гнет надвигавшихся мусульман. Несомненно, «Давид Сасунский» создан не без сильного воздействия персидского эпоса (образ Рустема и др.), но армянские сказители внесли в поэму и свои черты, напр., ослабили чрезмерности восточных образов. В нашем сборнике, как образцы народного армянского эпоса, мы даем значительную часть поэмы «Давид Сасунский» (вариант Манука Абэгиана) и сказку о «Владыке Аслане», в которой чисто восточный сюжет обработан в христианском духе.Народная поэзия была в Армении, как мы видим то и у других народов, поэзией устной: ее создания хранились в памяти народа. Поэзия искусственная могла возникнуть только с распространением письменности, которая в Армении утвердилась сравнительно поздно. Традиция приписывает изобретение армянской азбуки свв. Месропу и Сааку в V в. по Р. X. Существовала ли до той поры армянская письменность (которая могла пользоваться алфавитом греческим или сирийским), вопрос спорный; по-видимому, существовала, но до нас не дошло никаких, или почти никаких, ее следов. Мы знаем, что древнейшие армянские писатели пользовались иностранными языками, писали или по-гречески, как старейший из них царь Артавазд II, и как несколько позднейших, чьи сочинения дошли до нас: Агафангел (Агатангехос, IV в.), Фавст Византийский (Павстос Бюзандаци, IV в.) и др., или по-сирийски, как (может быть) Зеноб Глак (IV в.). После изобретения письмен возникает национальная литература на родном языке, но уже ее быстрый расцвет заставляет предположить, что ей предшествовали создания армянских писателей не только на чужих языках. Современная наука отказывается допустить, чтобы один и тот же век видел и самое рождение армянской письменности и ее богатое цветение, выразившееся в превосходном переводе Святого писания (который одним западным критиком назван «царицей переводов») и в последовавшем затем «золотом веке» армянской литературы. Предполагают поэтому, что еще до изобретения письмен существовали зачатки армянской письменной литературы, пользовавшейся или иностранным, или своим, но несовершенным алфавитом (на что есть намеки у различных авторов той эпохи). Но вся эта древнейшая письменность погибла, и для нас армянская литература начинается не ранее, как с V в. по Р. X.
Эпоха, в которую армянская литература возникла, характеризуется в Армении, как, впрочем, и в большинстве других стран, преобладающим влиянием идей христианства. То было начало средних веков, когда складывалось средневековое миросозерцание, полагавшее в основу религиозное отношение к миру и тот взгляд, что этот мир есть юдоль греха, скорби и скверны, а истинная жизнь начинается за гробом. Средневековое миросозерцание осуждало все земные радости и подлинным благом считало лишь радости духовные, прежде всего радости молитвы, богопознания и, как их увенчание, экстатическое слияние с божеством. Схоластика и мистика — таковы два основных начала всей духовной жизни средневековья, определившие пути науки и искусства. Поскольку духовная жизнь Армении двигалась в направлении духовной жизни Запада, постольку те же начала предопределили дух ранней армянской литературы, в которой властно выразился элемент религиозный и которая к тому же была вовлечена в догматические споры, свойственные всему христианскому Востоку. Благодетельным противодействием такому одностороннему направлению явилось влияние классической греческой литературы, которая с того же V в. стала распространяться в Армении в многочисленных переводах, и в VII в. вызвала появление «школы эллинистов». Этому эллинскому влиянию ранняя армянская литература обязана многими из своих лучших созданий, особенно в ряду исторических трудов, не исключая и книги Моисея Хоренского (на котором сказалось, между прочим, влияние Гомера).
Весьма вероятно, что оба указанных влияния отразились и в ранней армянской поэзии. Наряду с религиозными гимнами, надо предполагать, писались в Армении и стихи, образцами для которых были греческие и латинские антологии или поэмы Гомера, Вергилия и александрийских эпиков. До нас, однако, дошла только одна струя этой ранней поэзии: религиозная, и о существовании второй мы должны лишь догадываться. Все «светские» поэмы того времени (что таковые были, нам кажется несомненным) утрачены; сохранились только «духовные» благодаря тому, что известная часть их была принята для церковного употребления. Именно церковь сберегла для будущих веков целый многовековый период армянской лирики, составив особый канон лучших стихотворений разных авторов, и своим высшим авторитетом утвердивши за этими стихами право на всеобщее внимание. Сохранилось также и небольшое число стихотворений вне этого канона, главным образом потому, что авторами их признавались те же лица, которым были приписаны и гимны, одобренные церковью.
Сборник, в котором дошли до нас древнейшие религиозные армянские песни, называется Шаракан. Полагают, что это слово — семитического происхождения и вошло в армянский язык лишь к XII в.; им означается «духовная песнь» и, в смысле собственного имени, та книга, где эти песни соединены. Редакция «Шаракана», известная ныне, выработана, по-видимому, лишь в XIV в., но ей предшествовали более ранние. Так, есть известия, что сборник духовных песен, прототип будущего «Шаракана», был составлен и одобрен церковным собором еще в VII в. В современном виде «Шаракан» обнимает религиозные песни, слагавшиеся на протяжении 8 столетий, причем традиция приписывает эти песни двум группам поэтов: древнейшим, от V до VIII в., в том числе — свв. Месропу и Сааку (V в.), Иоанну Мандакуни (V в.), Моисею Хоренскому (V в., по новым исследованиям жил гораздо позднее), католикосу Комиту (VII в.), Барсегу Тчону (VII в.), Иоанну философу (VIII в.), и более новым — от XI до XIII в., в том числе — Григорию Мартирофилу (XI в.), Нерсесу Благодатному (XII в.), Нерсесу Ламбронскому (XII в.), Иоанну Ерзынкайскому (XIII в.) и др., всего же 18 авторам. При всей научной спорности этих традиционных атрибуций, несомненно, что в «Шаракане» имеются наслоения разных эпох, и гимны, приписываемые древнейшим слагателям, отличаются от позднейших как по языку, так и по общему складу. В более древних преобладают стихи, впрочем не подчиненные определенной метрике; в более новых — кадансированная проза, богатая различными звуковыми украшениями (аллитерациями и т. п.).