Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

[ 1927]

Автобусом по Москве *

Десять прошло. Понимаете? Десять! Как же ж поэтам не стараться? Как на театре актерам не чудесить? Как не литься лавой демонстраций? Десять лет — сразу не минуют. Десять лет — ужасно много! А мы вспоминаем любую из минут. С каждой минутой шагали в ногу. Кто не помнит только переулок Орликов?! В семнадцатом из Орликова выпускали голенькова. А теперь задираю голову мою на Запад и на Восток, на Север и на Юг. Солнцами окон сияет Госторг, Ваня и Вася — иди, одевайся! Полдома на Тверской (Газетного угол). Всю ночь и день-деньской — сквозь окошки вьюга. Этот дом пустой орал на всех: — Гражданин, стой! Руки вверх! — Не послушал окрика, — от тебя — мокренько. Дом — теперь: огня игра. Подходи хоть ночью ты! Тут тебе телеграф — сбоку почты. Влю — блен весь — ма — вмес — то пись — ма к милке прямо шли телеграммы. На Кузнецком на мосту, где дома ^* сейчас растут, — помню, было: пала кобыла, а толпа над дохлой голодная охала. А теперь магазин горит для разинь. Ваня наряден. Идет, и губа его вся в шоколаде с фабрики Бабаева. Вечером и поутру, с трубами и без труб — подымал невозможный труд улиц разрушенных труп. Под скромностью ложной радость не тая, ору с победителями голода и тьмы: — Это — я! Это — мы!

[ 1927]

Было — есть *

Все хочу обнять, да не хватит пыла, — куда ни вздумаешь глазом повесть, везде вспоминаешь то, что было, и то, что есть. От издевки от царёвой глаз России был зарёван. Мы прогнали государя, по шеям слегка ударя. И идет по свету, и гудит по свету, что есть страна, а начальствов нету. Что народ трудовой на земле на этой правит сам собой сквозь свои советы. Полицейским вынянчен старый строй, а нынче — описать аж не с кого рожу полицейского. Где мат гудел, где свисток сипел, теперь — развежливая «снегирей» ^* манера. Мы — милиционеры. Баки паклей, глазки колки, чин чиновной рати. Был он хоть и в треуголке, но дурак в квадрате. И в быт в новенький лезут чиновники. Номерам не век низаться, и не век бумажный гнет! Гонит их организация, гнет НОТ ^* . Ложилась тень на все века от паука-крестовика. А где сегодня чиновники вер? Ни чиновников, ни молелен. Дети играют, цветет сквер, а посредине — Ленин. Кровь крестьян кулак лакал, нынче сдох от скуки ж, и теперь из кулака стал он просто — кукиш. Девки и парни, помните о барине? Убежал помещик, раскидавши вещи. Наши теперь яровые и озимь. Сшито село на другой фасон. Идет коллективом, гудит колхозом, плюет на кобылу пылкий фордзон ^* . Ну, а где же фабрикант? Унесла времен река. Лишь когда на шарж заглянете, вспомните о фабриканте. А фабрика по-новому железа варит. Потеет директор, гудит завком. Свободный рабочий льет товары в котел республики полным совком.

[ 1927]

Гимназист или строитель *

Были у папочки дети — гимназистики. На фуражке-шапочке — серебряные листики. В гимназию — рысью. Голова — турнепсом. Грузит белобрысую — латынью, эпосом. Вбивают грамматику в голову-дуру, мате-ма-тику и литературу: «Пифагоровы штаны на все стороны равны…» ^* «Алексей, Гордей, Сергей, Глеб, Матвей да Еремей…» ^* Зубрят Иловайских ^* , приклеив к носу, про Барбароссов ^* и про Каноссу ^* . От новых переносятся к старым векам, перелистывают справа налево; дескать, был мусью Адам, и была мадам Ева. В ухо — как вода, из уха — как водица, то, что никогда и никому не пригодится. В башку втемяшивают, годы тратя: «Не лепо ли бяше, братие…» ^* Бублики-нули. Единицы леса… А сын твердит, дрожа осиной: «Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына» ^* . Зубрит — 8 лет! — чтобы ему дорасти до зрелости и до премудрости. Получит гимназистик аттестат-листик. От радости — светится, напьется, как медведица. Листик взяв, положит в шкаф, и лежит в целости аттестат зрелости. И сказки про ангелов, которых нет, и все, что задавали — до и от — и все, что зубрили восемь лет, — старательно забывают в один год. И если и пишет — ученый и прыткий, — то к тете, и только поздравительные открытки. Бывшие гимназисты — в дороге, в избранной, кому понадобился вздор развызубренный?! Наши не сопели ни по каким гимназиям, учились ощупью, по жизни лазая, веря в силу единственной науки — той, что облегчает человечие руки. Дисциплина машин, электричество, пар учат не хуже учебников и парт. Комса на фабрике «Красная нить» решила по-новому нитки вить ^* . Ночами она сидит над вопросом: как лучше укладывать нитки по гроссам? Что сделать, чтоб ящики с ниткой этой текли по станку непрерывной лентой? На что по селам спрос настоящий — большой продавать или маленький ящик? С трудом полководя чисел оравою, считают и чертят рукою корявой. Зубами стараются в гранит вгрызаться, в самую в «раци — онализацию». И вот, в результате грызенья гранита — работы меньше и больше ниток. Аж сам на комсомолию эту серебряным глазом, моргая сквозь смету, глядит пораженный рубль сбереженный. Остались от старого ножки да рожки, но и сейчас встречается дядя такой, который в глупой зубрежке науки без толку долбит, как дятел. Книга — книгой, а мозгами двигай. Отжившие навыки выгони, выстегав. Старье — отвяжись! Долой советских гимназистиков! Больше — строящих живую жизнь!

[ 1927]

Баку *

I

Объевшись рыбачьими шхунами досыта, Каспийское море пьяно от норд-оста. На берегу — волна неуклюжа и сразу ложится недвижимой лужей. На лужах и грязи, берег покрывшей, в труде копошится Баку плоскокрыший. Песчаная почва чахотит деревья, норд-ост шатает, веточки выстегав. На всех бульварах, под башней Девьей ^* , каких-нибудь штук восемнадцать листиков. Стой и нефть таскай из песка — тоска! Что надо в этом Баку Детердингу ^* ? Он может купить не Баку — а картинку. Он может купить половину Сицилии (как спички в лавке не раз покупали мы). Ему сицилийки не нравятся? Или природа плохая? Финики, пальмы! Не уговоришь его, как ни усердствуй. Сошло с Детердинга английское сэрство. И сэр такой испускает рык, какой испускать лабазник привык: — На кой они хрен мне, финики эти?! Нефти хочу! Нефти!!!

II

Это что ж за такая за нефть? Что за вещь за такая паршивая, если, презрев сицилийских дев, сам Детердинг, осатанев ^* , стал печатать червонцы фальшивые? Сила нефти: в грядущем бреду, если сорвется война с якорей, те, кто на нефти, с эскадрой придут к вражьему берегу вдвое скорей. С нефтью не страшны водные рвы. Через волну в океанском танце на броненосце несетесь вы — прямо и мимо угольных станций. Уголь чертит опасности имя, трубы эскадры задравши ввысь. Нефть — это значит: тих и бездымен у берегов внезапно явись. Лошадь што?! От старья останки. Дом обходит, вязнет в низине… Нефть — это значит, что тракторы, танки — аж на рожон попрут на бензине. Нефть — это значит: усядься роскошно, аэрокрылья расставив врозь. С чистого неба черным коршуном наземь бомбу смертельную брось. Это мильонщиком стал оголец, если фонтан забьет, бушуя. Нефть — это то, за что горлец друг другу выгрызут два буржуя. Нефть — это значит: сильных не гневайте! Пожалте, колонии, — в пасть влазьте! Нефть — это значит: владыка нефти — владелец морей и держатель власти. Значит, вот почему Детердингу дайте нефть и не надо картинку! Вот почему и сэры все на нефть эсэсэрскую лезут. От наших Баку отваливай, сэр! Самим нужно до зарезу. Баку, 5/XII — 27 г.

Солдаты Дзержинского *

Вал. М.

Тебе, поэт, тебе, певун, какое дело тебе до ГПУ?! Железу — незачем комплименты лестные. Тебя нельзя ни славить и ни вымести. Простыми словами говорю — о железной необходимости. Крепче держись-ка! Не съесть врагу. Солдаты Дзержинского Союз берегут. Враги вокруг республики рыскают. Не к месту слабость и разнеженность весенняя. Будут битвы громше, чем крымское землетрясение. Есть твердолобые вокруг и внутри — зорче и в оба, чекист, смотри! Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидает жатвы. ГПУ — это нашей диктатуры кулак сжатый. Храни пути и речки, кровь и кров, бери врага, секретчики ^* , и крой, КРО ^* !

[ 1927]

Хорошо! *

Октябрьская поэма

1

Время — вещь необычайно длинная, — были времена — прошли былинные. Ни былин, ни эпосов, ни эпопей. Телеграммой лети, строфа! Воспаленной губой припади и попей из реки по имени — «Факт». Это время гудит телеграфной струной, это сердце с правдой вдвоем. Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем. Я хочу, чтобы, с этою книгой побыв, из квартирного мирка шел опять на плечах пулеметной пальбы, как штыком, строкой просверкав. Чтоб из книги, через радость глаз, от свидетеля счастливого, — в мускулы усталые лилась строящая и бунтующая сила. Этот день воспевать никого не наймем. Мы распнем карандаш на листе, чтобы шелест страниц, как шелест знамен, надо лбами годов шелестел.

2

«Кончайте войну! Довольно! Будет! В этом голодном году — невмоготу. Врали: «народа — свобода, вперед, эпоха, заря…» — и зря. Где земля, и где закон, чтобы землю выдать к лету? — Нету! Что же дают за февраль, за работу, за то, что с фронтов не бежишь? — Шиш. На шее кучей Гучковы ^* , черти, министры, Родзянки ^* … Мать их за ноги! Власть к богатым рыло воротит — чего подчиняться ей?!. Бей!!» То громом, то шепотом этот ропот сползал из Керенской ^* тюрьмы-решета. В деревни шел по травам и тропам, в заводах сталью зубов скрежетал. Чужие партии бросали швырком. — На что им сбор болтунов дался?! — И отдавали большевикам гроши, и силы, и голоса. До самой мужичьей земляной башки докатывалась слава, — лилась и слыла, что есть за мужиков какие-то «большаки» — у-у-у! Сила! —

3

Царям дворец построил Растрелли ^* . Цари рождались, жили, старели. Дворец не думал о вертлявом постреле, не гадал, что в кровати, царицам вверенной, раскинется какой-то присяжный поверенный ^* . От орлов, от власти, одеял и кружевца голова присяжного поверенного кружится. Забывши и классы и партии, идет на дежурную речь. Глаза у него бонапартьи ^* и цвета защитного френч. Слова и слова. Огнесловая лава. Болтает сорокой радостной. Он сам опьянен своею славой пьяней, чем сорокаградусной. Слушайте, пока не устанете, как щебечет иной адъютантик: «Такие случаи были — он едет в автомобиле. Узнавши, кто и который, — толпа распрягла моторы! Взамен лошадиной силы сама на руках носила!» В аплодисментном плеске премьер проплывает над Невским, и дамы, и дети-пузанчики кидают цветы и розанчики. Если ж с безработы загрустится сам себя уверенно и быстро назначает — то военным, то юстиции, то каким-нибудь еще министром ^* . И вновь возвращается, сказанув, ворочать дела и вертеть казну. Подмахивает подписи достойно и старательно. «Аграрные? Беспорядки? Ряд? Пошлите, этот, как его, — карательный отряд! Ленин? Большевики? Арестуйте и выловите! Что? Не дают? Не слышу без очков. Кстати… об его превосходительстве… Корнилове ^* … Нельзя ли сговориться сюда казачков?!. Их величество? Знаю. Ну да!.. И руку жал. Какая ерунда! Императора? На воду? И черную корку? При чем тут Совет? Приказываю туда, в Лондон, к королю Георгу» ^* . Пришит к истории, пронумерован и скреплен. и его рисуют — и Бродский и Репин ^* .

4

Петербургские окна. Синё и темно. Город сном и покоем скован. НО не спит мадам Кускова ^* . Любовь и страсть вернулись к старушке. Кровать и мечты розоватит восток. Ее волос пожелтелые стружки причудливо склеил слезливый восторг. С чего это девушка сохнет и вянет? Молчит… но чувство, видать, велико. Ее утешает усастая няня, видавшая виды, — Пе Эн Милюков ^* . «Не спится, няня… Здесь так душно… Открой окно да сядь ко мне» ^* . — Кускова, что с тобой? — «Мне скушно… Поговорим о старине». — О чем, Кускова? Я, бывало, хранила в памяти немало старинных былей, небылиц — и про царей и про цариц. И я б, с моим умишкой хилым, — короновала б Михаила ^* . Чем брать династию чужую… Да ты не слушаешь меня?! — «Ах, няня, няня, я тоскую. Мне тошно, милая моя. Я плакать, я рыдать готова…» — Господь помилуй и спаси… Чего ты хочешь? Попроси. Чтобы тебе на нас не дуться, дадим свобод и конституций… Дай окроплю речей водою горящий бунт… — «Я не больна. Я… знаешь, няня… влюблена…» — Дитя мое, господь с тобою! — И Милюков ее с мольбой крестил профессорской рукой. — Оставь, Кускова, в наши лета любить задаром смысла нету. — «Я влюблена», — шептала снова в ушко профессору она. — Сердечный друг, ты нездорова. — «Оставь меня, я влюблена». — Кускова, нервы, — полечись ты… — «Ах, няня, он такой речистый… Ах, няня-няня! няня! Ах! Его же ж носят на руках. А как поет он про свободу… Я с ним хочу, — не с ним, так в воду». Старушка тычется в подушку, и только слышно: «Саша! — Душка!» Смахнувши слезы рукавом, взревел усастый нянь: — В кого? Да говори ты нараспашку! — «В Керенского…» — В какого? В Сашку? — И от признания такого лицо расплылось Милюкова. От счастия профессор ожил: — Ну, это что ж — одно и то же! При Николае и при Саше мы сохраним доходы наши. — Быть может, на брегах Невы подобных дам видали вы?

5

Звякая шпорами довоенной выковки, аксельбантами увешанные до пупов, говорили — адъютант (в «Селекте» на Лиговке) ^* и штабс-капитан Попов. «Господин адъютант, не возражайте, не дам, — скажите, чего еще поджидаем мы? Россию жиды продают жидам, и кадровое офицерство уже под жидами! Вы, конешно, профессор, либерал, но казачество, пожалуйста, оставьте в покое. Например, мое положенье беря, это… черт его знает, что это такое! Сегодня с денщиком: ору ему — эй, наваксь щиблетину, чтоб видеть рыло в ней! — И конешно — к матушке, а он меня к моей, к матушке, к свет к Елизавете Кирилловне!» «Нет, я не за монархию с коронами, с орлами, НО для социализма нужен базис. Сначала демократия, потом парламент. Культура нужна. А мы — Азия-с! Я даже — социалист. Но не граблю, не жгу. Разве можно сразу? Конешно, нет! Постепенно, понемногу, по вершочку, по шажку, сегодня, завтра, через двадцать лет. А эти? ^* От Вильгельма ^* кресты да ленты. В Берлине выходили с билетом перронным. Деньги штаба — шпионы и агенты. В Кресты ^* бы тех, кто ездит в пломбированном!» «С этим согласен, это конешно, этой сволочи мало повешено». «Ленина, который смуту сеет, председателем, што ли, совета министров? Что ты?! Рехнулась, старушка Рассея? Касторки прими! Поправьсь! Выздоровь! Офицерам — Суворова, Голенищева-Кутузова благодаря политикам ловким быть под началом Бронштейна бескартузого ^* , какого-то бесштанного Лёвки?! Дудки! С казачеством шутки плохи — повыпускаем им потроха…» И все адъютант — ха да хи — Попов — хи да ха. — «Будьте дважды прокляты и трижды поколейте! Господин адъютант, позвольте ухо: их …ревосходительство …ерал Каледин ^* , с Дону, с плеточкой, извольте понюхать! Его превосходительство… Да разве он один?! Казачество кубанское, Днепр, Дон…» И всё стаканами — дон и динь, и шпорами — динь и дон. Капитан упился, как сова. Челядь чайники бесшумно подавала ^* . А в конце у Лиговки другие слова подымались из подвалов. «Я, товарищи, — из военной бюры. Кончили заседание — тока-тока. Вот тебе, к маузеру, двести бери, а это — сто патронов к винтовкам. Пока соглашатели замазывали рты, подходит казатчина и самокатчина. Приказано питерцам идти на фронты, а сюда направляют с Гатчины. Вам, которые с Выборгской стороны ^* , вам заходить с моста Литейного ^* . В сумерках, тоньше дискантовой струны, не галдеть и не делать заведенья питейного. Я за Лашевичем ^* беру телефон, — не задушим, так нас задушат. Или возьму телефон, или вон из тела пролетарскую душу. Сам приехал, в пальтишке рваном, — ходит, никем не опознан. Сегодня, говорит, подыматься рано. А послезавтра — поздно ^* . Завтра, значит. Ну, не сдобровать им! Быть Керенскому биту и ободрану! Уж мы подымем с царёвой кровати эту самую Александру Федоровну ^* ».