Том 9. Три страны света

И ничего из всего, что привязывает к жизни, я не вынес в душе из этой весны. Два-три удара горького опыта, и в ней убито все… Солнце ли сияет, туча ли висит, осень или весна на дворе, ветер воет, или птички щебечут, плачут или песни поют — ей все равно: с нею тоска, всегда тоска, везде тоска».

Однакож он ошибался. Не все умерло в душе его. Его жизни суждено было расцвесть всею роскошью страсти, вспыхнуть пламенем ярким и сладостным, животворящим и разрушительным.

Глава III Шалость

Был июльский жаркий день, когда в Семеновском полку обыкновенно царствуют глубокая тишина и безлюдье. Граблин усердно скрипел пером у окна, переписывая на превосходной бумаге весьма бестолковое сочинение. Набежала туча, дождь хлынул как из ведра, воздух освежился. Когда дождь перестал, Граблин бросил перо, оделся и вышел подышать чистым воздухом. Почти прямо против его мрачного домишка был старый забор, на который густо падали сучья рябин и берез. Зелень, недавно пыльная, теперь весело блестела, омытая дождем Граблин перешел к забору, но лишь только поравнялся с ним, рябина закачалась, будто от сильного ветра, и облила его с ног до головы дождем со своих листьев. Граблин, привыкший беречь свое изношенное платье, с испугом отскочил от забора. Он взглянул на небо, оно было ясно; Граблин в недоумении стряхнул с своего пальто дождь, но лишь только снова сделал шаг к забору, как повторилось то же самое, и сдерживаемый смех раздался за забором.

Граблин прошел скоро мимо забора, как будто не замечая, что рябину с большим старанием качали; потом вернулся и тихо стал красться к тому месту, где раздался смех. Веселый детский шепот послышался на том же самом месте. Граблин приложил глаз к щелке забора; он ничего не видал, кроме белого платья, на котором резко отделялись две черные большие косы с голубыми бантами. Белое платье так плотно прижалось к щелке, что Граблин, подняв прутик, притащил с помощью его к себе ленточку и схватил косу.

Кто-то рванулся и слабо вскрикнул.

— А! попались! — торжественно сказал Граблин, потянув к себе как смоль черную косу.

— Пустите! — отвечал ему женский голос, сердитый, но звучный.

— Нет, не пущу! — отвечал Граблин, любуясь роскошными волосами.

Рябина закачалась и в третий раз облила его, детский смех послышался за забором. Граблин жался к нему, повторяя:

— Тешьтесь, тешьтесь… мне все равно!

Но вдруг он вскрикнул и, отклонившись от забора, сердито сказал:

— А! колоться булавками! хорошо же, я не выпущу косы!

И, поглаживая косу, он хвалил ее и тянул к себе. Ему противились.

— Что вы делаете? — раздался голос над его головой.

Он поднял голову и увидел на заборе личико белокурой девочки лет двенадцати, с лукавыми глазами и раскрасневшимися щеками.

— А, а, а, здравствуйте! — сказал Граблин.

— Оставьте косу! — настойчиво закричала ему девочка.

— Зачем вы колетесь булавками? — спросил он.

— Мы и не думали!

— Как не думали? вы, пожалуй, станете отпираться, что и рябину не качали на меня?

— Нет! — смело отвечала девочка, едва сдерживая радостный смех, что детские их шутки удались. — А! а, а! так-то: вы отпираетесь! — протяжно сказал Граблин и сильнее потянул к себе косу.

— Ну, что это? — жалобным и пугливым голосом проговорила ему из-за забора невидимая его пленница, а белокурая девочка, вся вспыхнув, повелительно закричала на Граблина:

— Что вы делаете! как вы смеете! знаете ли, что это наша барыш…

— Соня! — крикнула строго пленница.

Соня скрылась.

— А, Соня! — весело сказал Граблин и, обращаясь к своей пленнице, спросил: — А вас как зовут?

— На что вам?

— Мне хочется знать имя той, у которой такие удивительные волосы.

— Федора! — скороговоркой отвечала пленница.

— Федора? не может быть!

— Право.

— А по батюшке как?

— Фарафонтьевна.

— У, у, у! какое мудреное имя! — заметил Граблин.

Пленница пробовала освободить свою косу; но Граблин держал ее крепко.

— Пустите меня! — сказала она таким голосом, что Граблин быстро спросил:

— А который вам год?

— Двенадцать!

— Двенадцать… — протяжно повторил Граблин и потом наставительно продолжал: — Зачем же вы шалили?

Ему ничего не отвечали.

— Соня, а Соня! правда, что твою барышню зовут Федорой Фарафонтьевной? — спросил Граблин.

Пленница засмеялась и отвечала:

— Ее нет, она сейчас придет!

— А зачем она пошла?

— Жаловаться на вас!

— Кому?

— Кому нужно!

— Вам же будет стыдно, когда узнают, что вы…

— Я вам подарю букет цветов из нашего сада, пустите меня! — живо перебила его пленница.

— Нет! я не хочу ваших цветов, а дайте мне слово, в первый раз, что я вас увижу, вы попросите у меня прощенья и поцелуете меня!

— Извольте, хоть сто раз! — весело отвечала пленница.

— Ну, значит, что вы меня обманете, если так охотно согласились.

— Зачем мне вас обманывать! я это со страху сказала: боюсь, что меня накажут… вам не стыдно и не жаль будет меня? — вкрадчиво, жалобным голосом спросила пленница.

Граблин пожал плечами.

— Знаете ли что, — отвечал он, — вы обманули меня: вам не двенадцать лет!

Пленница молчала.

— Хотите, я выпущу вас, только просуньте мне вашу ручку, чтоб я мог на нее посмотреть и поцеловать ее.

— Ну, что же вы, согласны? а не то, я так целую ночь простою!
–

— Стойте, сколько вам угодно, но я не дам вам руку целовать! — отвечала пленница.

— Почему?

— У меня руки грязны!

— Не может быть! — смеясь, сказал Граблин.

— Божусь, и они такие большие, что надо будет весь забор ломать.

— Ну, подставьте губки.

— Тоже не могу: я чернику ела сейчас! — смеясь отвечала пленница.

— Вы просто смеетесь надо мною! — сердито сказал Граблин и, потянув к себе косу, продолжал: — Ну если вы не хотите мне дать вашу ручку поцеловать, так я буду целовать вашу косу.