Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Шрифт:
Сегодня, на следующий день после возвращения из Парижа, я пошла в кельнский музей Людвига. Добротный энциклопедический словарь по искусству, особенно 20 века, если принять за точку отсчета Лувр, который – большая всемирная энциклопедия.
Почему Босх или Леонардо не рисовали, как Кокошка или Клее, или почему, Пикассо или мистификатор Ясперс Джонс не рисовали, как Рафаэль или Рембрандт? Не могли, не хотели, не видели, не чувствовали? Не было потребности и спроса. Не было такой внутренней человеческой задачи. Теперь она появилась – и художники ищут ответ иначе, нежели во времена Боттичелли и Микельанджело. Титаны прикасались к вечности, кто-то даже входил в эту реку безмятежной любви. Никогда нельзя вычерпать из этой реки – она вечна и неистощима, также вечны вопросы, на которые отвечает художник. Нельзя сказать, кто ближе к богу, кто к человеку – Тициан или Шагал:
Боже мой, что я делаю, о чем я?! Ведь мне жить нельзя. Я лишена храма его голоса. Я всего лишь хотела счастья. Почему оно было таким недолгим».
Это было последнее письмо из старой переписки.
Дальше последняя мамина приписка. – «Это последнее письмо, открывающее тебе замечательную первую тайну твоей жизни. Дальнейшая история тебе известна. Дальше была ты, и наша с тобой жизнь. Потому что 17 июля 1996 года самолет Boeing-747 авиакомпании Trans World Airlines, вылетевший в 17:48 из Нью-Йорк в Париж с 230 пассажирами, через 45 минут после вылета из аэропорта JFK, взорвался и упал в Атлантический океан в 24 километрах от американского побережья Лонг-Айленд. Обломки фюзеляжа и тела погибших разбросало взрывом на 3 километра. В живых никого. Версий по поводу гибели много. В Европу родственникам и близким погибших пассажиров через несколько дней после авиакатастрофы пришли письма, отправленные перед полетом. Один пассажир опоздал на рейс. И это был не он. Не твой отец. И он единственный, кто получит свои письма. И он – не твой отец. А через пять дней после авиакатастрофы родилась ты. Приезжай».
Когда дочь приехала, ее афористичная мама была совершенно готова к смерти.
«Почти святая», – подумала туфелька.
А в ответ получила. – «После Висбадена я могу определенно сказать, что я не знаю о жизни и сотой ее доли, о возможностях и правах, которые в жизни открыты человеку. Я всегда лишь догадывалась о чем-то, но не о главном. Надеюсь, это главное не связано, собственно, с Висбаденом».
Похороны были просты. Она попросила похоронить ее на историческом кладбище, где уже похоронены бабушка туфельки по отцовской линии и ее прабабушка Ксения по материнской линии, близ русского храма, что на горе над городом. Сделать этого нельзя было бы, если бы не значительные суммы, которые дочь пожертвовала местному муниципалитету и русскому приходу. Но все завершилось согласно маминой последней просьбы. И мама упокоилась с миром, исповедовавшись и причастившись напоследок.
Всего мама переслала дочери 43 старых письма. 21 письмо от отца. 22 письма от мамы. У мамы больше, ибо на стороне папы чудо, которое превыше писем и рассуждений, даже самых глубоких и нежных, самых непосредственных и пристальных. Двадцать второе и безответное мамино письмо было писано мамой скорее по привычке, поскольку мама была уверена, что отец мертв. Как же она себя потом корила – всю жизнь. За то, что не почувствовала отца, не поверила в непосредственную смерть. Но то не было ее виной, я даже и не вспоминаю о ее последнем письме. Она просто жила чудом, наследуя жизнь отца.
«И это удивительное воспоминание и чувство веры в чудо, веры во вдохновение чудом, отец через маму умудрился передать мне и моим детям. А маме спасибо за то, что она умудрилась, – при почти полном отсутствии наличия, – не помешать отцовскому вдохновению, чем, собственно, и вызвала меня к жизни. Почему она мне не отдала письма в руки? Наверное, боялась расплакаться, или не хотела разочароваться во мне, боясь наткнуться на не ту реакцию, о которой она мечтала, на не те чувства и мысли, которые, как ей казалось, приличествовали бы мне в этой акции. А потому и решила навсегда остаться со своими мыслями и своими чувствами обо мне. Так и ушла. Почему не положила письма в черный чемоданчик, который так и не открылся, потому что я не знаю код замка. Какие там еще тайны в нем? И почему мама унесла эти тайны? Почему? Не знаю. Да и были ли эти тайны?!»
Перед смертью мама шепнула дочери. – «Пора».
На что дочь ответила. – «Спасибо, мамочка! Ты можешь уйти спокойно к отцу. Ты выполнила свой долг перед отцом. Я обрела отца. Я обрела и тебя, моя мамочка. Я обрела себя – благодаря тебе».
И тогда мама, сжав руку дочери из всех оставшихся своих человеческих сил, твердо отчеканила, делая ясные паузы и предельно четко интонируя слова. – «Ты несешь бред. Теперь предел моего взгляда – твой взгляд. Вот – твое главное обретение».
И перекрестившись трижды, и трижды перекрестив Нину, со словами, – «Господи! Помилуй!», – ровно неделю назад, в пятницу, 13 июля 2021 года, умерла мамочка Нина.
Ровно четыре дня назад дочь похоронила маму на русском висбаденском кладбище, под русским крестом, на зеленой лужайке, на горушке. И казалось, что уже и все.
Потому что Нина тут же встала и ушла. Она ничего не сказала. Вот так мы и расстались.
Я же отчего-то решил, что мы можем здесь же встретиться через неделю. И я пришел сюда же через неделю. Но не дождался ее. Пустыми были и следующая пятница, и третья, пришла она лишь через месяц.
И я ничего о ней не знал на протяжении тридцати дней. Но почему-то чувствовал ее жизнь, ее душу, слышал ее мысли и постигал ее сомнения и движения чувственные и эмоциональные, иногда мне даже казалось, что я постигал ее душевные движения. У меня было полное впечатление вовлеченности в ее внутреннюю жизнь. Я мысленно ее успокаивал, беседовал с ней, радовался за нее, горевал над ее горестями и решал ее задачки.
Часть III. Софья
Когда я вошел в кафе в четвертую пятницу, она уже сидела в углу. И широко улыбалась навстречу мне, так широко, что казалось, она сама провалится в свою улыбку. Она встала мне навстречу и совсем по-детски подставила щеку для поцелуя. Щека оказалась детски сухой, беззащитной и опять же по-детски, просто щекой, а не поводом для чего-то другого.
«Вы меня ждали?» – Вдруг заговорила она на «вы». – «А я не приходила. Посмотрите! Видите, у меня появились новые седые волосы. Теперь их стало значительно больше. Это потому, что месяц тому назад, в пятницу, вечером, 20 июля 2021 года, да! в тот день, когда мы с вами расстались, вечером я нашла дома пакет из Висбадена; пакет из плотной коричневой бумаги, с тиснением V.V. в правом верхнем углу и адресом моим, выписанным твердым маминым почерком. Судя по дате на немецкой печати, пакет отправлен уже после похорон мамы, видимо, согласно последней маминой просьбе. В пакете короткий листок, исписанный мамой. – „Код замка – 1996. В чемоданчике ты найдешь тетрадь с рассказом о твоей бабушке Софье (которую я никогда не видела, даже на фотографии, что немудрено, она ведь умерла во время родов твоего отца) по отцовской линии. Писала не Софья, а твой дед, ее муж, отец твоего отца. Эту тетрадь я получила от твоего отца вместе с его последним письмом (как будто бы он предвидел свою смерть). Это страшно и странно. Но ты не бойся – я же прожила более семидесяти лет, и более полувека из них со знанием этого страха, который поселился в роду твоего отца много сотен лет назад. Держись. Это – твой рок, твой крест, твоя юдоль, твоя забава и твоя забота, и даже отчасти, твой выбор“. – Код замка я набрала спокойно, совсем спокойно, без спешки, код замка на чемоданчике, и нашла тетрадь в черной обложке в рубчик. Да и что мне остается делать?! Читать, конечно. И, конечно, я боюсь. Потому что я знаю, что я не знаю, что меня ждет в этом дневнике, что мне еще предстоит, какие перемены. Я боюсь перемен. И это несмотря на перетряски, которые со мной произошли в течение последнего года, когда мама умирала в Висбадене, разбирая ее старую переписку с моим отцом, а я читала их письма в Санкт-Петербурге. И вот я открыла тетрадь, исписанную размашистыми, летящими словами».
«Шляпа набухла от дождя. Холодного осеннего дождя, способного вызвать неосторожное приподнятое настроение, делающее тебя возвышенным иррациональным идиотом, который ничего не боится, разве что воспоминаний о потерях. Тебя уже никогда не будет рядом. Какое же это горе. Горе! Горе! Горе мое! Ад ее желаний продолжает тяготить мою душу и выворачивает память наизнанку, превращая память в задачу, решение которой позволяет спастись от гибели. Я всегда был в pастеpянности пеpед этим вpеменем, скpывающимся под именем Софья. И всегда мечтал о ней. Ну нет. Хватит пережевывать минувшую смерть.
Прошел год. Боль все равно останется со мной навсегда. Сердце тянущий стон! Зачем я сюда приехал? Убедиться в том, что её уже нет на свете. И ничего нет на свете. Ничего. Господи! Ну за что мне эта тяжесть и эта боль. Кто я такой, чтобы меня испытывать таким страданием, такой памятью, которая со временем усиливается, а по мере ее укрепления, я ухожу в мир памяти, и я становлюсь лишним здесь. Меня уносит все сильнее куда-то, где я никогда не был. Я боюсь и не хочу этого страдания. Мне плохо. Я не знаю, что меня ожидает там. Может быть там ждет меня Софья? А, собственно, зачем я сопротивляюсь? Разве здесь меня кто-нибудь ждет? Разве здесь меня кто-нибудь удерживает? Может быть мне стоило бы уйти в мир памяти, туда, к Софье, где чисто, как в стерильном раю. А что здесь осталось? На месте пещеры на берегу Москвы-реки куча мусора. На всем дух потерянности. Дом стоит пустой и жалкий.