Томми и К°

Казалось, в свою игру Томми вкладывает всю душу. Прохожие на Крейн-Корт останавливались, обращая встревоженные лица к окнам первого этажа дома, где помещалась редакция журнала «Хорошее настроение», затем спешили по своим делам.

— Какие пальсы, какой мощный утар! — прокричал доктор в самое ухо Питеру. — Увитимся... вечером! Кое-што нато скасать...

Низенький, толстый доктор, взяв шляпу, удалился Томми, внезапно оборвав свои экзерсисы, подошла к Питеру и присела на ручку кресла.

— Ты сердишься? — спросила Томми.

— Да нет же, я не против громких звуков, — пояснил Питер. — Я смирюсь с этим, как только появится первый положительный результат.

— Это поможет мне выйти замуж, папа. Правда, мне это представляется несколько странным. Но так считает Билли, а Билли разбирается абсолютно во всем.

— Не могу понять, как ты, такая разумная девушка, прислушиваешься к подобной чепухе, — сказал Питер. — Это меня тревожит.

— Папа, да неужто ты ничего не понял? — воскликнула Томми. — Посмотри, как вертится Билли! Ведь он мог бы найти на Флит-стрит полдюжины журналов и зарабатывать по пять тысяч в год в качестве рекламного агента, ты же сам знаешь! А он этого не делает. Он привязан к нам. И если то, что я дурачусь на этой жестяной кастрюле, которую ему продали в качестве пианино, приносит ему хоть какое-нибудь удовольствие, ну разве это с моей стороны не правильно и не разумно, не говоря уже о симпатии и благодарности, которые я к нему испытываю? Знаешь, папа, я приготовила ему сюрприз. Вот послушай!

И Томми, соскочив с ручки кресла, побежала к пианино.

— Ну как? — спросила она, кончив играть. — Ты понял, что это было?

— По-моему, — сказал Питер, — похоже на... Послушай, это не «Родной и милый дом», а?

Томми захлопала в ладоши.

— Ну конечно! Тебе это в конце концов самому понравится, папочка. Мы станем устраивать домашние музыкальные вечера.

— Скажи, Томми, как ты думаешь, правильно ли я тебя воспитываю?

— По-моему, неправильно, папа! Ты слишком поощряешь мою самостоятельность. Помнишь поговорку: «У хороших матерей вырастают дурные дочери». Клодд прав. Ты меня испортил, папа. Помнишь, родной, как я впервые явилась к тебе семь лет тому назад, маленькое уличное отродье в лохмотьях, которое само даже не имело понятия, девочка оно или мальчик? И знаешь, что я про себя подумала, как только увидала тебя? «Вот сидит старый, безвольный простофиля. Вот бы мне попасть к нему в дом!» Когда барахтаешься в нищете, учишься видеть жизнь, умеешь распознавать человека по лицу, с первого взгляда.

— Помнишь, как ты готовила, Томми? Помнишь, как вбила себе в голову, будто у тебя к этому есть способность?

— Господи, как ты все это вынес! — рассмеялась Томми.

— А твое упрямство? Явилась наниматься в качестве кухарки и экономки и только в этом качестве намерена была оставаться. Если я предлагал что-либо изменить, твой подбородок немедленно взмывал кверху. Я даже не смел себе позволить часто обедать вне дома, ты терзала меня, как маленький тиран. Единственное, что ты была готова учудить в любую минуту, — это, заметив на моем лице недовольство, тут же кинуться вон из моего дома оставив меня одного. Откуда в тебе такая дикая независимость?

— Не знаю. Должно быть, от одной женщины... Возможно, моей матери, не знаю... Помню, как она сидела в постели и кашляла, мне казалось, она кашляла всю ночь напролет. К нам приходили какие-то люди — леди в богатых платьях, напомаженные джентльмены. Мне кажется они хотели нам помочь. У многих были добрые голоса. Но неизменно на лице той женщины появлялось жесткое выражение, и она заявляла им, я уже тогда понимала, что это неправда... Это одно из самых ранних моих воспоминаний... Она заявляла, что у нас все есть, что нам не нужна ничья помощь. И они уходили, пожимая плечами. И я росла с убеждением, которое прямо-таки каленым железом было запечатлено в моем мозгу, что принимать от кого бы то ни было что-либо даром — стыдно. По-моему, это убеждение живет во мне до сих пор, даже от тебя бы я милости не приняла. Скажи, папа, я нужна тебе, я действительно тебе помогаю?

Томми произнесла это со страхом в голосе. Питер почувствовал, как дрожат ее маленькие руки на его плечах.

— Помогаешь ли ты? Господи, да ты трудишься как негр... то есть как должен был бы работать негр, хотя он так не считает. Никто, сколько бы мы ему ни платили, и вполовину так не работает, как ты. Мне бы не хотелось, юная леди, сверх надобности кружить тебе голову, но все же я скажу: у тебя есть способности. Кто его знает, может, даже талант.

Питер почувствовал, как маленькие руки сдавили ему плечо.

— Я очень хочу, чтобы наш журнал имел успех. Потому-то я и бренчу на пианино, чтобы ублажить Клодда. Разве это надувательство?

— Боюсь, что да. Но надувательство — тот благодатный смазочный материал, который побуждает весь жизненный водоворот крутиться более плавно. Все же перебарщивать нельзя, надо капать им потихоньку. Но скажи, единственное ли это надувательство с твоей стороны, Томми? — Сейчас голос Питера звучал со страхом. — Может, ты считаешь, что он лучше тебя понимает... что способен сделать большее для тебя?

— Ты хочешь, чтоб я полностью призналась, как отношусь к тебе? Нет уж, я буду выдавать тебе это понемногу, тебе это вредно слышать часто. В данном случае тебе это может вскружить голову.

— Я ревную, Томми. Я ревную тебя ко всякому, кто к тебе приближается. В старости жизнь для нас превращается в трагедию. Мы, старики, понимаем, что настанет день, и молодежь покинет родное гнездо, и мы останемся одни, притихшие, смешные птицы средь облетевших листьев и голых ветвей. Когда у тебя будут свои дети, ты поймешь. Этот глупый разговор о замужестве! Мужчине-отцу слушать это больнее, чем женщине-матери! Мать продолжает жить в своем ребенке, отец же лишается всего, что имел.

— Послушай, папа, вспомни, сколько мне лет! К чему эти преждевременные разговоры.

— Он появится, твой жених, девочка!

— Ну да, — ответила Томми, — надеюсь, что он появится. Только не скоро еще... ну, конечно, еще очень не скоро. Ну не надо так! А то мне становится страшно.

— Тебе? Отчего же тебе страшно?

— Мне больно. Я становлюсь трусихой. Да, я хочу, чтобы это пришло. Я хочу почувствовать, что такое жизнь, испить чашу до дна, оценить ее содержимое. Это говорит во мне мальчишка. Я всегда была немножко мальчишкой. В то же время, когда верх берет женское начало, все сжимается во мне в предчувствии будущих тяжелых испытаний.

— Томми, ты говоришь так, будто любовь — что-то ужасное.

— В ней есть всякое, папа, я чувствую это. В ней, как в капле, собрана вся жизнь. Это меня и пугает.

Его дитя стояло перед ним, закрыв лицо руками. Старый Питер, никогда не умевший лгать, молчал, не зная, чем ее утешить. Но вот исчезло темное облачко, и снова на него взглянули смеющиеся глазки Томми.

— Скажи-ка, папа, нет ли у тебя каких-нибудь дел, я имею в виду вне редакции?

— Хочешь от меня отделаться?

— Видишь ли, для того, чтобы добиться результата, мне ничего не остается, как играть и играть. Необходимо много и упорно заниматься.

— Пожалуй, я смогу проглядеть написанную мной статью на набережной, — сказал Питер.

— По крайней мере, в одном вы все должны быть мне благодарны, — сказала с улыбкой Томми, усаживаясь за пианино. — Разве я не вынуждаю вас проводить больше времени на свежем воздухе?

Оставшись одна, Томми со свойственным ей рвением и старательностью принялась за свои упражнения. Вступив в единоборство с нелегкими гаммами, Томми все ниже и ниже склонялась к развернутым перед ней «Этюдам» Черни. Подняв голову, чтобы перевернуть страницу, Томми к своему изумлению, увидела перед глазами незнакомца. Глаза у него были карие, а выражение лица добродушное. Золотившиеся в солнечном свете пушистые усы и короткая бородка клинышком, однако, не скрывали красивый рот, в уголках которого притаилась улыбка.