Тоннель

«Столичная» была мерзкая, даже мерзее похоронного «Абсолюта», и совсем не помогала. Наоборот, мутило от нее только сильнее. Грустная балерина из Кайен встала уже, наверное, в очередь и рассказывала про свой химфак и дедушку замдекана.

— …Если понять, как у них цепь тут устроена, и отрубить поврежденный участок, то можно поднять систему. Понимаешь? Включить все обратно.

— Зачем? — спросила Саша.

Митя обернулся и сразу немножко погас. Оба они обернулись и смотрели так, словно забыли, что она здесь.

— Зачем? — повторила Саша.

Лица у обоих сделались одинаковые. Обиженные, как если бы она раньше времени задула свечки на торте. И она спросила бы что-нибудь еще, например — как это у тебя получается, Митенька, как это ловко так у тебя выходит. Но теплая водка стояла прямо у горла и жгла ей нёбо, и даже наклониться, чтобы пристроить куда-нибудь пакостную бутылку, тоже оказалось нельзя.

— Ладно, пошли, — наконец сказал Патриот. — Вон он, по ходу, фургон. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:46

Митинг возле запертой двери в стене длился недолго — от силы минут пять — и разогнаться поэтому как следует не успел. Даже когда человек с разбитым лицом взобрался на Майбах и еще раз напомнил оттуда, что убежище общее и, раз так, право на вход тоже, конечно, имеют все, потому что убежища для того и устроены, — речь его вызвала у собравшихся полное и горячее одобрение, однако ярости не вызвала. Шуметь, говоря по правде, ни у кого уже не было сил. Да и дверь, между прочим, могла открыться в любую минуту, и вышло бы, пожалуй, неловко. Хватало уже и того, что оратор в пыльных ботинках топтался прямо на капоте правительственного лимузина, а временами даже притопывал. С одной стороны, чего там, зрелище было приятное. С другой же — сообщало всему собранию какой-то излишне радикальный оттенок. Именно поэтому, когда серый прямоугольник двери ожил-таки и поехал в сторону — и ждать-то, к слову, почти не пришлось, — многим одновременно подумалось, что человеку с разбитым лицом хорошо бы спрыгнуть. А хозяйка Лендровера, стоявшая ближе всех, попробовала даже воплотить эту коллективную мысль, легла на капот и дернула человека за штанину.

— Слезайте, — прошипела она. — Ну что вы, давайте быстрей!

— Да, боюсь, вам придется спуститься, — раздался начальственный женский голос. — А то разговора у нас не получится.

Говорила чиновница откуда-то изнутри и выходить, судя по всему, и правда не спешила. В проеме виднелись только напряженные лица бывших спасателей, которых недавно еще как героев провожали к выезду. Загорелые дядьки-шахтеры, подводник в борцовке и конопатый водитель автобуса были вроде те же самые — но стояли у самого выхода, порога тоже не переступали и глядели скучно поверх голов, словно никого снаружи не узнавали. А к тому же в руках у каждого было по дробовику.

— Продались, суки, — сказал человек с разбитым лицом. — На своих с ружьями, вот, значит, как повернулось?

И хотя обвинение это звучало вполне справедливо, предстоящий разговор все-таки был важнее — дверь-то открылась, хотя могла и не открываться, и даже в задних рядах ощущалось, что воздух за нею другой. Настоящий и сладкий, как если бы ночью распахнулось окно в прокуренной комнате. Так что на грубого человека зашикали сразу со всех сторон, и он, помедлив, неохотно спрыгнул-таки с капота.

Однако невидимая чиновница этим не удовлетворилась.

— А теперь, — сказала она, — я попрошу всех отойти на десять шагов назад. Для вашей безопасности.

Сделать ровно десять шагов получилось не у всех, но передние ряды, потолкавшись, отступили как смогли, и пространство у Майбаха опустело — правда, не до конца. Там еще оставались трое: представительный батюшка с крестом, пухлый и довольно чумазый мальчик в инвалидной коляске и его круглолицая мамочка, которые чиновницу не послушались. Причем батюшка занят был тем, что промакивал лоб и щеки клетчатым платком и то ли вовсе приказа не слышал, то ли просто не полагал, что обязан ему последовать. Вид у батюшки был рассеянный. Зато мамочка, напротив, выглядела на редкость воинственно и с места не двигалась нарочно. Глаза у нее сверкали.

— На десять шагов! — лязгнуло из-за двери.

— А вы что, нас боитесь, что ли? — спросила мамочка, сжала ручки инвалидной коляски и нацелила ее прямо на вход, словно это был пулемет.

— Для вашей! Безопасности! — повторила дверь. — Раз!

— Ой, ну отойдите вы уже, господи! — вскричала хозяйка Лендровера.

— Два! Три!

На счете «четыре» из толпы выскочила румяная женщина из УАЗа Патриот, приобняла рассеянного батюшку за талию и повела, а скорей, потянула прочь от сердитой двери, как уводят детей от края платформы. Батюшка, надо сказать, не разгневался и пошел даже с некоторым облегчением. А вот мальчик в коляске, до того вполне безмятежный, засмеялся вдруг и с размаху ударил себя по губам, по носу и опять по губам, а затем поймал свою руку зубами и укусил. Сильно, как чужую.

— Господи, — сказала хозяйка Лендровера другим голосом.

Счет из-за двери прекратился, стало очень тихо. Мальчик смеялся — громко, невесело, как хохочущая игрушка, и зубов не разжимал. Вот теперь уже все заметили, что и щеки, и подбородок, даже пальцы у него не чумазые, а странно лиловые, словно он только что пил чернила.

— Ложку вставить! — предложил кто-то. — Откусит же сейчас...

Женщина из УАЗа отпустила батюшку и кинулась было назад.

— Я сама, не надо! — сказала круглолицая мамочка и развернула коляску. — Отойдите! Пожалуйста, отойдите все, дайте место! И не надо смотреть! Не смотрите никто на него!

Толпа еще потеснилась, освобождая дорогу, а затем сомкнулась снова, проглотив мамочку и сына, и возле двери со сладким воздухом осталась только длинная черная машина с зеркальными окнами, наполовину перегородившая вход. И тем, кто присутствовал при захвате автобуса (с обеих причем сторон), машина эта неприятно напомнила водяную баррикаду, про которую вспоминать не хотелось. А остальных расстроила сцена с мальчиком, который до сих пор смеялся где-то в задних рядах механическим кукольным смехом, и особенно — капитуляция воинственной мамочки, за которой вообще-то следили с надеждой и тайной радостью, как следят за теми, кто первый устраивает скандал. Но дверь победила, и мамочка тоже выбыла из игры, как выбыл до нее крикун, плясавший на Майбахе, а заодно увяли вдруг и вся радость, надежда и нетерпение. Тем более что дверь теперь замолчала, как если бы ждала извинений.

Наконец после театральной и, без сомнения, намеренной паузы девять ополченцев ручейком вытекли наружу из тамбура, как актеры из-за кулис, и выстроились по обе стороны от входа. Дробовики они держали одинаково — стволами вверх и, если бы не растянутые майки и небритые лица, походили бы на почетный караул, готовый дать похоронный залп. Но мятая одежда и лица сильно портили впечатление, и всё скорее напоминало видео в интернете, в котором выведут сейчас заложника с мешком на голове и усадят на стул. Только вместо заложника появился знакомый уже коротышка в пиджачной паре и самой последней — рослая чиновница в синем костюме. Пятьсот раскаявшихся уже, измученных автовладельцев одновременно затаили дыхание, однако при первом же взгляде на женщину в синем и радость, и нетерпение растаяли окончательно. Вышла она с очевидной неохотой, встала как-то небрежно, боком и собрание оглядела скучно, как очередь к участковому в поликлинике.

— Ситуацию вам наверняка уже описали, — сказала женщина из Майбаха, — так что на это мы время тратить не будем.

Целые сутки со вчерашнего вечера, бесконечные долгие сутки она работала именно на этот момент. Соединяла расползающиеся нитки, ловила петли, устраняла препятствия, и ведь все получилось, свелось-таки в нужную точку. А думать почему-то могла только о ночном питерском поезде, белых крахмальных подушках и как мимо летит мокрый лес, но даже это больше не помогало. Ноги под брюками у нее горели, во рту было кисло, и очень болела голова.