Тополь берлинский

У Эрленда было похмелье, и тело занемело. Лицо опухло от ночных возлияний, надо было надеть темные очки, но на улице уже стемнело, и он бы только привлекал к себе внимание.

В аэропорту его никто не встретил, он уже заскучал по Крюмме и пожалел, что запретил тому ехать. Но у Крюмме все равно не было времени, в редакции газеты царило радостное безумие, избежать которого можно было только в случае смерти. А мать еще не умерла. Город был прекрасен в темноте, стыдиться нечего, Крюмме бы понравилось. Что бы он, Эрленд, делал без этого человека? Гости пришли в ужас, когда он вдруг зарыдал после третьей рюмки коньяка. Вроде и выпил-то не так много, но вдруг расслабился оттого, что праздник удался и все хозяйские обязанности исполнены, единственное, что оставалось — это выпивать, болтать, смеяться и ждать Рождества. Седло барашка в исполнении Крюмме оказалось шедевром, а корзиночки с яблоками были воздушны и легки, как летние облачка. А стол… Что говорить о столе, такие столы видишь только в интерьерных журналах, и никогда не поверишь, что такое можно сделать самому, а он сделал. Это была своего рода разрядка. Удачный обед с мыслями об умирающей матери. Плохое сочетание, зато был коньяк. И когда он разрыдался, всхлипывая и завывая так, что даже сам понимал, как жалко выглядит, Крюмме вытащил его в холл. Там все еще стоял вертеп. Эрленд никак не мог усвоить, что нельзя много пить, когда в голове вертятся мрачные мысли. В таком случае лучше прогуляться, подышать свежим воздухом, а не опускаться до полной пафоса пьянки с дорогими тебе людьми. А в Рождество тем более. Это счастье. Его может оказаться слишком много для простого человека.

Отель был не самым выдающимся, хотя Эрленд прекрасно понимал, какой фурор тот произвел двадцать лет назад. Но они-то с Крюмме были в Дубае. По сравнению с отелем «Бург-аль-Араб» все остальное меркнет.

Украшение в холле было перегружено деталями, в маленьком Трондхейме, видимо, не слышали о минимализме. Но Эрленд не станет им рассказывать, он приехал с коротким визитом и не собирается устраивать мастер-класс. Он зарегистрировался и получил вместе с ключом сложенную записку с телефоном.

В номере он сразу отправился в ванную к зеркалу. Лицо все еще опухшее, под глазами мешки. Уголки губ немного опустились. Ну можно ли в самом деле столько плакать? Он достал косметичку из чемодана, побрызгал ледяной водой на салфетку и долго прижимал ее к лицу, чуть не задохнулся. Затем втер в кожу подтягивающий крем без отдушки и освежил тонкую черную подводку под глазами, нанес на волосы пенку, хорошенько их взлохматил, потом уложил вверх и одну прядку опустил на лоб. Позвонил Крюмме на работу и сообщил, что добрался.

— Зря я приехал, не надо было. Но ты же знаешь, каким я бываю импульсивным.

Крюмме засмеялся, сказал, что любит его и что это было не импульсивное действие, а поступок, продиктованный необходимостью. Эрленду снова стало нехорошо от мысли, как много ему пришлось рассказать о своем детстве, когда они ложились сегодня ночью, и он съежился в объятиях Крюмме и рыдал. Крюмме еще раз напомнил ему, что завтра он должен вернуться домой, и скоро все опять наладится, а ему не придется мучиться угрызениями совести из-за того, что не навестил свою родную мать на смертном одре.

Крюмме сказал ему очень правильные вещи, и, положив трубку, Эрленд направился прямо к мини-бару и достал смехотворно маленькую бутылочку шампанского, которую тут же опустошил. Оно было ледяным, единственное его достоинство, а так — слишком сладкое. Он набрал номер на записке, ожидая услышать голос Маргидо. У него должен быть мобильник, раз он владеет похоронным бюро. Род деятельности, при котором человек почти все время проводит на колесах. Но после первого гудка ответила женщина.

— Привет, это Турюнн, дочь Тура, — сказала она.

— Господи, Турюнн! Как забавно! Ты где?

Она была в отеле.

— Я тоже!

Она это поняла, раз он получил ее записку. Вообще-то она собиралась улететь сегодня, но все самолеты забиты до завтра. Поэтому она подумала, что, может быть…

— Я тоже улетаю завтра. Как удачно! А я даже до недавнего не подозревал о твоем существовании!

Она замолчала.

— Я что-то не так сказал? Извини, я не хотел… Я иногда делаю глупости. Так получается.

Она сказала, что все в порядке, просто она немного удивлена. Она не сказала, чему удивилась, только спросила, когда он собирается навестить мать.

— Ну, это… Все равно, когда. Главное, надо это сделать.

Тут она засмеялась. Она ему нравилась. Он просто понял, что она ему нравится, хотя он понятия не имел, что она за человек, может быть, секретный агент или мать десятерых детей, коллекционирующая цепочки от часов и зубочистки.

— Слушай, — сказал он. — У меня сейчас заказано такси до больницы, а потом мы можем встретиться в баре, скажем… в половине восьмого? Может, вместе пообедаем?

Она помедлила с ответом, а потом предложила купить гамбургеров и съесть их у кого-нибудь в номере.

— Фаст-фуд? Боже, я его больше не ем, это же так вредно! А, ладно, давай! Самый большой чизбургер, какой имеется. И кучу чипсов! И еще мы закажем выпивку в номер! Я плачу. А ты поднимайся сюда. Номер четыреста тринадцатый. В половине восьмого?

В больнице тоже все изменилось. Как он понял, ее расширяли. Она будет гигантской. Он помнил, как был здесь, ему удаляли гланды за полгода до армии. Его признали негодным к строевой службе, только к альтернативной. Наверное, по нему было заметно. Не то, что у него нет гланд, конечно, а что он педик. А он так предвкушал общие душевые и грубых, толстокожих парней. Вместо этого он просидел невыносимо долгий год за пультом управления в военном лагере, а потом метрами соединял звенья на цепях. Вот сколько всего он вспомнил. Когда такси подъезжало к больничным корпусам, он поплевал на указательный палец и стер подводку. Там был Маргидо. Он узнал его не сразу. Брат постарел и поугас. Стал неприметным, как случается с людьми, стремящимися быть, как все. И еще он сильно раздался вширь. Маргидо встал и обошел кровать.

— Эрленд, — сказал он.

— Привет.

Они поздоровались за руку, Маргидо отошел и сел на место.

Вот она лежит. Чужая. Он бы ни за что ее не узнал. Да еще и без платка на голове. Он подошел поближе, к самому изголовью, дыша через рот. Ее лицо было искривлено, она спала.

— Как она? — прошептал он.

— Можешь не шептать, она не проснется.

— Никогда?

— Никогда больше, ты имеешь в виду?

— Да.

— Вообще-то я толком не знаю, как она. Была бы она молодой, ее бы тщательно обследовали. Но врачи говорят, состояние стабильное, скорее всего, сердце недостаточно крепкое.

— Износилось, вероятно.

— Да.

— Отец жив?

— Да.

— Живет по-прежнему дома?

— Да. Вместе с Туром. И матерью. Жил, пока она не…

Эрленд сел на свободный стул. На улице шел снег, чему обычно он бы только обрадовался. Он рассмотрел ее руку и понял, что узнает ее, хотя она постарела на двадцать лет. Ногти, то, как они загибаются на концах, вмятины на них — казалось, они еще больше посинели. Но при этом они у нее всегда блестели, хотя она никогда ничего специально с ними не делала. Он потрогал кончики ее пальцев — ледяные.

— Не надо ли спрятать ей руки под одеяло? — спросил Эрленд.

— Одну все равно придется оставить, на ней что-то крепится.

Прозрачная трубка тянулась от тыльной стороны ладони до капельницы на штативе.

— Внутривенное, — сказал Маргидо.

— Давай я уберу хотя бы вторую. Она же мерзнет.

Рука была мертвенно тяжелой. Подняв одеяло, он пожалел о своем намерении, потому что не имел на это права, проснись она сейчас, она разозлится: как же, он приехал после двадцати лет отсутствия и теперь ею распоряжается.