Тополиная рубашка
Шрифт:
— Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам...
— А что такого? Я же правду сказал...
— Ну, правду так правду... Ладно, прыгай и веселись...
Но прыгать и веселиться не получилось, потому что на крыльце возник Лёшка.
Лёшка вытаращил глаза.
Я тоже вытаращил на него. С испугу. Хотел мигнуть и не мог. Только сейчас я сообразил: ночью-то Лёшка видел меня в тополиной рубашке, она светилась при луне. Сейчас он обо всем догадается!
Не знаю, догадался ли Лёшка. Поглядел он на меня, сказал "м-да", хихикнул и спросил Вовку:
— Накачали?
— Ага. Только шипит маленько...
Мы
Тогда Лёшка негромко, но отчетливо сказал:
— Да-а, сны-то сбываются.
Я опять очень оробел, но спросил небрежно:
— Какие сны?
— Да так... Ерунда.
Ну и ладно, если ерунда.
Мы для пробы попинали накачанный мячик, и Лёшка поддал его так здорово, что он, бедняга, улетел на сарай. И остался там, на загнутой кромке железной крыши.
— Запрыгнешь? — с подковыркой спросил Лёшка.
Нет уж, дудки! Ты меня не подловишь!
— Не запрыгну, а залезть могу.
Я скинул сандалии и стал медленно подниматься вдоль стены. И при этом делал вид, что цепляюсь пальцами рук и ног за выступы и щели в бревнах.
— Как муха, — удивленно сказал внизу Вовка Покрасов.
Я сбросил с крыши мяч, и тут меня опять бес толкнул под ребро. Я прыгнул вниз и лишь у самой земли притормозил падение.
Вовка совсем по-девчоночьи взвизгнул. Я сел в подорожники, потер пятки. Сказал небрежно:
— Отбил маленько. Высоко все-таки...
Лёшка хмыкнул.
Толька Петров (он тоже был здесь) презрительно пошевелил ноздрей.
— Делов-то... Я оттуда тоже прыгал.
— Ты в сугроб прыгал, зимой, — напомнил Вовка. Он был справедливый человек.
— Делов-то... Могу и щас.
— Можешь, дак прыгни, — предложил Амир.
— Он может, — сказал я. — У него трусы вместо парашюта.
Толька ходил в широченных оранжевых трусах до колен, он воображал себя непобедимым вратарем вроде знаменитого Хомича. За "парашют" он оскорбился и выразил желание перевести разговор на кулаки. Я засмеялся и скакнул на поленницу. В это время пришли большие ребята, Лёшкины одноклассники, и мы всей компанией отправились купаться на Пески — так назывался уютный пляжик под заросшим откосом Туры. Девчонок поблизости не оказалось, можно было купаться голышом, и я отвел душу за вчерашний день и за нынешний. Выбрался из воды я после всех и увидел, что зловредный Толька колдует над моей одеждой. Затянуть узлами короткие штанины и рукава он не сумел, зато напутал узлов на единственной лямке и скрутил жгутом рубашку.
Ах ты, рыжая сколопендра! Ну ладно... Толька отскочил, я привел штаны и рубашку в порядок, неторопливо оделся, и мы деловито подрались в кружке молчаливых свидетелей и судей. Толька разбил мне нос, и кровь закапала на тополиную ткань, но это было ничего, это моя собственная кровь, она не мешает летучести. А я зато вляпал Тольке под глаз красивый фингал и крепко вделал ему по губе. Лёшка сказал, что у нас, как всегда, ничья, и велел
кончать. Я пообещал Тольке добавить потом еще. Он мне тоже.Мы еще долго были на берегу, дурачились, лазали по заросшим полынью и бурьяном кручам, кидали друг в друга песочными бомбами. Я попал такой бомбой точно за шиворот большому белобрысому Вальке Сидору, и он погнался за мной, чтобы "сделать из этого щенка готовую Муму". Я по бурьянным верхушкам взлетел на откос. Валька совершенно обалдел от моей прыти и застрял в сорняках.
А когда я спустился на песок, Лёшка снова смотрел на меня непонятно...
Вечером во дворе Лёшка сказал:
— Ну-ка, пошли...
Я почему-то загрустил и побрел с ним за поленницу без всякой охоты. Лёшка сел на чурбак, а меня поставил перед собой.
— Может, ты и сейчас мне снишься? — ехидно спросил он.
— Не... — осторожно сказал я.
— А ночью?
— Какой ночью? Чё такое?.. — забормотал я.
— Ну, повертись, поотпирайся, — хмыкнул Лёшка.
Я безнадежно посопел припухшим носом.
Лёшка помусолил указательный палец и произнес приговор:
— Десять шалабанов. Подставляй лобешник.
— За что?
— За то, что врал.
— А с чего я должен тебе всегда правду говорить? — взъерошился я.
— А кто слово давал? Что будешь стараться быть честным! Мы оба давали. Тоже во сне?
— Слово — это уж потом. А про сон я сперва...
— Вертишься? — сказал он.
Мне ничего не стоило стряхнуть сандалики и взмыть на забор. Но... что-то в самом деле много я "вертелся" в эти дни. "Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам", — вспомнил я дядю Борю.
А что я такого сделал? Ну, разок соврал, два схитрил. Так и раньше бывало, без этого не проживешь. Но... нет, не улетел я от Лёшки. Виноватость удержала меня грузом потяжелее сандалий. Будто обули меня в размокшие бахилы, которые не стряхнешь. Я переступил обмякшими ногами, зажмурился и наклонил голову. Тихонько попросил:
— Только без оттяжки...
Ждал я долго. Не дождался шалабана, открыл глаза. Лёшка смотрел серьезно и тоже как-то виновато. Он взял меня холодными пальцами за локти, придвинул поближе.
— Про Вальку Садовскую никому не говори, ладно?
Я налился горячей благодарностью до ушей, до глаз. До макушки.
— Лёшка, да я же понимаю! Лёшка, я...
— Ну ладно, — сказал он со вздохом. — А как это ты сделался такой? Прыгучий-летучий...
— Лёшка... я расскажу... Только не сейчас, ладно?
Рассказывать так сразу о ведьмах я не решался, а врать больше не хотел, противно.
— Ладно, — покладисто сказал Лёшка.
И мы пошли в наш флигель, на кухню, где на уютном таганке, в зеве русской печи, дядя Боря варил душистую картошку.
ПРО ХОЗЯИНА
Прошло несколько суток. Сколько точно, не помню. Помню только, что луна опять набрала полную силу — из половинки сделалась круглой и светила в летнем небе пуще прежнего. В одну такую ночь, когда все уснули, я снова собрался в полет. Я и до этого летал почти каждую ночь, и мне ни капельки не надоело. Только самую чуточку точило меня какое-то беспокойство. Или даже не беспокойство, а едва заметная печаль. Потому что летал я совсем один, даже птицы спали.