Торговец тюльпанами

Дом встретил их темнотой: Фрида, бережливая хозяйка, не оставила ни одной зажженной лампы, лишь букет нарциссов посреди орехового стола слабо притягивал лунный свет. В этом скудном освещении они кое-как добрались до постелей, но еще долго не могли сомкнуть глаз, да и сны были тягостными. Засыпая, Яспер слышал, как брат в соседнем шкафу-кровати наспех предается одинокому наслаждению.

Когда Яспер пробудился, солнце стояло уже высоко. Он удивился, осознав, что на ногах у него башмаки, чувствуя, как царапает щеку измятый воротник, а когда с любопытством потянулся к груди, обнаружил, что все восемь пуговиц камзола вставлены в петли. Так, значит, и спал одетым, будто пьяный, которому лень снять с себя верхнее платье. Приподняв голову, он увидел проснувшихся одновременно с ним брата и сестер: потные, с блуждающими взглядами, смущенные до предела.

В родном доме, казалось бы, ничего со вчерашнего дня не изменилось: мебель на тех же местах, картины там, где прежде, страница раскрытой Библии на дубовом аналое — та же, которую отец читал в день отъезда… Однако если хорошенько присмотреться, бросаются в глаза свидетельства того, что привычный порядок нарушен. Нетронутая постель Корнелиса, его пустое кресло, его праздно висящая одежда, его набитые сеном башмаки, его очки в футляре… Аккуратно расставленные и разложенные вещи, смирившиеся с необходимостью долгой разлуки, вдруг напомнили Виллему о приготовлениях к похоронам. Даже безобидная табакерка, которой не касалась теперь отцовская рука, превратившись в реликвию, вызывала беспокойство, почти пугала.

Завтрак прошел в молчании, словно поминки. Стол был накрыт, как всегда: пять снизок черешен, пеклеванный хлеб, сметана, пропитанные вином сухари. Яспер почувствовал благодарность к Фриде за то, что поставила прибор и для Корнелиса, ему и в голову не пришло, что она могла сделать это просто по привычке.

В конце концов Виллем, сидевший во главе стола, стукнул ложкой о кружку:

— Брат и сестры, выслушайте меня! Кресло, в котором я сижу, еще недавно занимал наш отец. Перед отъездом он поручил мне вести дела семьи и заботиться о каждом из вас. Я намерен исполнить его волю, а вас прошу повиноваться мне, как повиновались ему! Договорились?

Слова Виллема были встречены единодушным согласием. Даже Фрида, чьего мнения никто не спрашивал, и та кратким реверансом показала готовность подчиниться. Успокоенный этим старший брат продолжил увереннее:

— Разлука с отцом — нелегкое испытание, и мы выдержим его только в одном случае: если сплотимся. Помните о том, что связывает нас, кто мы друг для друга: мы люди, родные по крови, мы сыновья и дочери одного и того же отца и одной и той же матери, нас вскормили одни и те же сосцы, и мы должны друг другу помогать! В глазах окружающих мы осиротели… Постарайтесь не показываться на улице в одиночку. Мы знаем детей, которых называли бродягами и обходились с ними как с бродягами, лишь потому, что их видели на улице после сигнала тушить огни!

— Да кто же пожелает нам зла? — простодушно удивилась Харриет.

— Дурные люди, которые зарятся на наше добро и для кого четверо оставшихся без присмотра детей — лакомая добыча.

Казалось, его слова еще долго отдавались эхом в наступившей тишине. Яспер, по обыкновению, постарался их смягчить:

— Братец, а не думаешь ли ты обратиться к нашему дяде Герриту из Мидделбурга? Когда-то он нам помогал, наверное, помог бы и сейчас.

— До Мидделбурга далеко, — возразил старший брат. — Сорок лье [8] , да еще через болота и затопленные равнины, так что не избежать объездов… Не слишком-то надежный покровитель наш дядя Геррит!

8

Лье — старинная мера длины, понять, о каком точно лье тут и далее говорится, трудно, ибо существовали lieue de terreили lieue commune— общинное лье (4,445 км), lieue marineили g'eographique— морское или географическое лье (5,556 км) и lieue de poste— почтовое лье (3,898 км).

— Кто же тогда нас выручит? Мы ведь не сможем одни заправлять всеми делами и домом.

— Уж об этом-то отец позаботился! Я передал его письмо ректору латинской школы, которого он считает своим другом, сегодня утром получил ответ, и представьте себе — сегодня же и встречаюсь с этим влиятельным человеком! Он ворочает миллионами, он ведет дела по всей Европе — и он меня ждет!

— Все это прекрасно, просто замечательно, но чем нам поможет этот господин? Угостит паштетами вместо обычной похлебки? Подарит новую балку взамен той, что вот-вот упадет нам на головы?

Младший брат хихикнул — назревающий спор казался ему смешным, но старший лишь ожесточился:

— Этот, как ты его пренебрежительно величаешь, господин — второй наш благодетель после Господа Бога. От него зависит, займем ли мы завтра высокие должности и поселимся в полном слуг дворце — или вовсе скатимся на дно, сделаемся бродягами и голодранцами. Но этого, Яспер, тебе не понять: ты, к сожалению, как и отец, веришь, что всего можно добиться трудом. Ingenio et Assiduo Labore [9] — какой скучный девиз! Разве ты не знаешь, насколько благосклонность или хотя бы только уважение настоящего вельможи драгоценнее любых сокровищ?

9

Находчивостью и упорным трудом (лат.).

Опечаленная размолвкой братьев Харриет давно уткнулась в носовой платок, но сдержаться так и не сумела. Внезапно она громко всхлипнула — и, словно прорвав плотину, крупные слезы ручьем полились по ее щекам на гофрированный воротник. Виллем посмотрел на нее в замешательстве.

— Ты нарочно довел сестру до слез! — прошипел Яспер.

Старший брат разозлился:

— Только попусту трачу время, вас не уговоришь… Ладно, сами убедитесь, что прав был я! Подождите каких-нибудь несколько дней, в крайнем случае, несколько недель — плоды моих усилий станут очевидны! И тогда я с полным правом назову вас неблагодарными!

Высказавшись, Виллем встал из-за стола, — еды он так и не тронул, — а потом полдня провозился с одеждой, на чем свет стоит ругая Фриду, которая рубашки гладит небрежно, а воротники накрахмаливает чересчур туго:

— В дворянском доме так с бельем не обращаются!

Под конец обстановка накалилась уже до предела, и все только обрадовались, когда старший брат ушел.

— Что его — тарантул укусил, с чего он так распалился? — воскликнула Петра, едва за Виллемом закрылась дверь.

Против всех ожиданий Яспер встал на сторону брата:

— Не суди его слишком строго… Просто он не готов к тому, что на него свалилось! Вчера еще он в семье был сыном, сегодня стал почти отцом! Кому бы удалось сохранить спокойствие на его месте?

— В его жилах течет французская кровь! — набивая рот хлебом, заявила Харриет. — Оттого и характер такой!

— При чем тут его кровь! Всему виной молодость: Виллему только по бумагам двадцать четыре года, а по уму — шестнадцать или семнадцать. Он похож на плод, у которого кожица зарумянилась, а мякоть еще недозрелая и терпкая. Боюсь, его голова до сих пор пылает жаром юности, только нам ничего с этим не поделать, а потому глупо его поучать! Давайте подождем: со временем он остепенится…

— Отцу надо было выбрать тебя, Яспер, ты такой разумный!

Эта похвала тронула юношу сильнее, чем ему хотелось бы, от волнения он проглотил вишневую косточку, которую долго обсасывал. Но сестры ничего не заметили — Яспер так хорошо владел собой, что и наполнившая рот слюна, и пот, проступивший на ладонях, мгновенно высохли. Он взял с аналоя Библию и притворился, будто читает.

Виллем явился на встречу вовремя, даже немного раньше. Указания, полученные от Паулюса ван Берестейна, перепутались у него в голове: пять раз должен пересыпаться песок в часах или шесть? И где, собственно, ждет его регент — в тени церкви святой Урсулы или на ступенях церкви святой Анны? — мучительно старался припомнить он, а потому метался с потным лбом и рвущимся из груди сердцем от одного храма к другому и приставал к прохожим, спрашивая, не видел ли кто… не знает ли… пока не наткнулся на карету ван Берестейна, мирно стоящую у таверны «Золотая Лоза» на Конингстраат (кучер, сидя на козлах, играл сам с собой в кости), и едва не лишился чувств, увидев в таверне регента, закусывающего сыром и маринованной рыбой.