Торнан-варвар и жезл Тиамат

Но вот убийства с целью спасения жизни той, кто предназначался к обряду великого гостеприимства, законы не предусматривали. И знаменитое альбийское правосудие, которым эта забавная империя так кичилась, застопорилось.

Их допрашивали вместе и порознь, по двое и вновь поодиночке. Допрашивали одного в присутствии двух других или кого-то одного, допрашивали двоих в присутствии молчащего третьего, и вновь по одному. Их то сажали в одиночные узилища, то вновь возвращали в эту камеру.

Следователей интересовало буквально все. Они задавали Торнану, на его взгляд, совершенно идиотские вопросы. Например, не домогался ли покойный Антеус Мариссы, не оскорблял ли богов, в которых Торнан верит, не было ли родовой вражды у их предков до седьмого колена включительно, не могли ли каким-нибудь образом Торнан и Антеус состоять в родстве?…

Затем комиссия жрецов-демонологов тщательно выясняла вопрос: а не есть ли все случившееся следствие козней злых духов? Целых три дня два почтенных старца, представившихся членами Альбийской академии, внимательно изучали Чикко, расспрашивали о чем-то, сверяясь со свитками и рисунками, пока не подтвердили – да, это есть доподлинный фомор, и ошибки быть не может. Почему-то это тоже было важно для судей.

Более того, каждому из обвиняемых были назначены адвокаты – специальные люди, получающие жалование в храме Йусты, которые следили, чтобы их «законные права» не претерпели никакого ущерба. Они тоже задавали вопросы и что-то записывали.

Пару раз пришел местный жрец Тиамат – толстый, еще молодой скопец, бормотавший какую-то чушь насчет того, что госпожа посол совершила нечто ужасное и он теперь не знает, чем помочь, и хотя, конечно, он обратится к императору, но…

И так далее, и тому подобное.

Во время допросов отчаяннее всего вела себя Марисса, думавшая, видно, что ей терять нечего. Она поносила обычаи империи вообще, а обычай великого гостеприимства в особенности, взывала к Тиамат, называла судей людоедами и детоубийцами…

Те не гневались, а терпеливо записывали все ею сказанное.

Сам Торнан отвечал на вопросы прямо и односложно. Да, убил. Да, столкнул в печь. Да, чтобы спасти девушку. Да, считает, что обычай мерзкий и неправильный. Нет, не жалеет. Да, так ему велит учение его богов. Нет, добавить нечего.

В словопрениях он никогда не был силен. Хитрее и умнее всего повел себя, как ни странно, Чикко. Знал ли он, что задумали его спутники? Да откуда ж он мог знать? Они не сговаривались и с ним не советовались. Что? Если бы посоветовались? Посоветовал бы не делать того, что сделали.

Колдовал? Ну да – когда на него ни с того ни с сего напали слуги хозяина. Он же не знал, что произошло. Черная магия? Да откуда ж?

Нет, ни про какого Содагуи он не знает. И про Заббала тоже не слышал – ни на родине, ни в Логрии. И кто такой Шогг-Лаггарат, он тоже сказать не может. Это она? Все равно…

Да помилуйте, он всего лишь скромный шаман вымирающего островного народца – с чего бы ему быть причастным к какой-то там древней тьме?

Хотел ли кого-то убить? Нет, не хотел и не убил. Зачем служит храму Тиамат? За серебро.

Следователи не могли нарадоваться на столь покладистого и миролюбивого заключенного.

Похоже, фомор сумел как-то разобраться в этом хитром альбийском правосудии, в котором и сами имперцы не шибко, похоже, понимают.

Время шло, и временами какое-то тупое отчуждение завладевало Торнаном, погружая его в зыбкое отупение. Он словно смотрел со стороны на себя, вернее, на варвара из северных лесов, убившего вдруг ни с того ни с сего почтенного человека, бывшего в своем праве – распорядиться собственной родной дочерью как ему угодно. И теперь варвара будут судить. Что его ждет? Странный вопрос! Если бы он сам у себя дома судил убийцу князя или тысячника?…

Но вот все кончилось. Завтра их судьбу решит высочайший суд страны – Верховный Трибунал Всевеликой Альбийской Империи.

– Друзья, – вдруг сказал Чикко. – Есть у одного народа занятный обычай – когда подступает смертный час, нужно вспомнить все недоброе, что тяготит тебя, и попросить за это прощения у своих богов. И, говорят, это облегчает душу при жизни и помогает в посмертии. Давайте же исповедуемся перед нашими богами и друг перед другом.

Торнан и Марисса помолчали, безмолвно соглашаясь.

– Давайте я начну, – сказала девушка. – Я принимала зелья, запирающие чрево, противные Богине, которой молилась. Я спала с мужчинами без обряда и даже без любви, я дралась и пьянствовала. Я убивала людей, даже и не помню сколько, а сама не дала жизнь никому, и после меня никого на земле не останется. И еще… Я осталась одна-единственная у тети, и больше у нее никого нет. И если я умру, то ей будет тяжело и горько… Вот и все мои грехи.

Замолчав, Марисса спрятала лицо в коленях.

– Ну, что мне сказать, – проговорил Чикко. – Мой первый и главный грех в том, что я уклонился от службы своему народу, для которой был рожден на свет. А служил, выходит, лишь своему отростку. Я не чтил отеческих богов, а чужеземных презирал или вообще насмехался над ними. Ну, что я воровал и помогал ворам почти всю жизнь, пока живу в Логрии, это не так тяжело, хотя и в этом грешен. И я даже не знаю, что будет со мной после смерти, потому что боги, наверное, не захотят иметь со мной дело. Больше ничего такого за собой не помню. А если боги вспомнят еще что-то – каюсь и за это.

– Ну тогда и я покаюсь. – Торнан сделал глубокий вздох и поведал: – Я должен был стать королем в своих землях, но сбежал.

Оба его спутника молча смотрели на него. Марисса едва удерживала отвисшую челюсть.

– Расскажи, как это случилось? – тихо попросила она.

– Ну что ж… Мой старший брат, король Серуны, умер, простыв на охоте. Я был его наследником и должен был занять его место. И унаследовать его жену. А я ее терпеть не мог, да и она меня не любила. А мой младший брат Дорогал был влюблен в эту змею по уши. К тому же… У моего отца было пять жен, от каждого клана. Ну, и клан моей матушки был самым слабым. Вот и пошли разговоры, что должен, дескать, править не я, а он. А у нас не полагалось отрекаться от престола. Ну, я и сбежал. Ускакал как бы на охоту, и…

Торнан не стал вдаваться в подробности, что к моменту его бегства три клана из пяти уже начали потихоньку поднимать дружины, а один из двух коронных уж слишком часто стал шептаться о чем-то с дядюшкой Думом, братом матери Дорогала. И что Дорогал, как ни крути, был его любимым братом – и воевать с ним Торнан решительно не хотел. Не важно это уже теперь. Особенно теперь.

– Как же ты решился? – с восхищением спросил Чикко.

– Дурак, молодой был! – резюмировал Торнан. – Повоевал бы, глядишь, всех врагов бы и победил… Ладно. Давайте спать. Завтра у нас будет тяжелый день…

Но спать не хотелось. Ни ему, ни девушке, ни даже шаману.

– Торнан, – вдруг произнесла амазонка, – спой что-нибудь.

Он удивился просьбе, но спорить не стал. Почему бы не спеть, ведь песня поддерживает дух в бедствиях.

Но вот что?

И тут припомнилась ему старая, почти полузабытая песня родных краев, что любил напевать его воспитатель – дядька Осмунд. Длинная, с бесконечным количеством куплетов – их все целиком не помнили даже рапсоды.

– Хотите, друзья, спою вам, как поют в моих родных краях? Ее поют, когда пир кончается и приходит пора вспомнить тех, кого нет уже на земле…