Торжество незначительности

Шарль отправился в гостиную, оставив Калибана заполнять последние подносы. В кухню вошла весьма самоуверенная юная девица и обратилась к горничной:

— Ты не должна ни на секунду показываться в гостиной! Если наши гости тебя увидят, они сбегут! — Затем, взглянув на губы португалки, прыснула: — Где ты откопала такой цвет? Ты похожа на африканского попугая! Попугай Буранбубубу! — И, смеясь, вышла из кухни.

Со слезами на глазах португалка сказала Калибану (по-португальски):

— Мадам очень хорошая! А ее дочь такая злая. Она так сказала, потому что вы ей нравитесь! Когда рядом мужчины, она всегда со мной злая! Она всегда унижает меня перед мужчинами!

Не имея возможности ответить, Калибан погладил ее по голове. Она подняла на него глаза и сказала (по-французски):

— Посмотрите, что, и вправду такая ужасная помада?

Она повертела головой, чтобы он смог рассмотреть ее губы во всей красе.

— Нет, — сказал он ей (по-пакистански), — очень удачный цвет...

В своем белом пиджаке Калибан казался ей еще более величественным, еще более необыкновенным, и она сказала ему (по-португальски):

— Я так рада, что вы здесь.

А он, в порыве красноречия (опять по-пакистански):

— Не только ваши губы, но все ваше лицо, ваше тело, вся целиком, вы стоите передо мной такая прекрасная, такая прекрасная...

— О, как я рада, что вы здесь, — повторила горничная (по-португальски).

Фотография на стене

Не только для одного Калибана, которому перестает казаться забавной его мистификация, но и для всех моих персонажей этот вечер окутан печалью: для Шарля, открывшего Алену свою тревогу за больную мать; для Алена, взволнованного сыновней любовью, какую сам он никогда не испытывал, а еще взволнованного этим образом старой женщины, живущей в деревне, в мире, ему неведомом, но пробудившем в нем тоску. К несчастью, когда он захотел продолжить разговор, выяснилось, что Шарль спешит и должен повесить трубку. Тогда Ален взял мобильный, чтобы позвонить Мадлен. Телефон звонил и звонил, но напрасно. В подобные моменты он часто смотрел на фотографию, висевшую на стене. В его студии только и была эта единственная фотография: лицо молодой женщины, его матери.

Через несколько месяцев после рождения сына она бросила мужа, который, будучи человеком сдержанным, никогда не говорил о ней ничего дурного. Это был мужчина мягкий и добрый. Ребенок не понимал, как женщина могла бросить такого мягкого и доброго мужчину, и еще меньше понимал, как она могла бросить своего сына, который тоже (он это осознавал) с самого своего детства (если не с момента зачатия) был мягким и добрым.

— Где она живет? — спрашивал он у отца.

— Кажется, в Америке.

— Как это, «кажется»?

— Я не знаю ее адреса.

— Но она должна тебе его дать.

— Она ничего мне не должна.

— А мне? Разве она не хочет ничего про меня знать? Не хочет знать, что я делаю? Не хочет знать, что я о ней думаю?

Однажды отец не сдержался:

— Раз уж ты настаиваешь, я тебе скажу: твоя мать вообще не хотела, чтобы ты родился. Она не хотела, чтобы ты здесь гулял, чтобы валялся в этом кресле, где тебе так хорошо. Она тебя не хотела. Теперь понимаешь?

Отец не был агрессивным человеком. Просто, несмотря на всю свою сдержанность, не мог скрыть священный гнев, направленный на женщину, которая не желала, чтобы человеческое существо появилось на свет.

Я уже рассказывал о последней встрече Алена с матерью возле бассейна во время каникул. Ему было тогда десять лет. И шестнадцать, когда умер отец. Через несколько дней после похорон он вынул фотографию матери из семейного альбома, вставил ее в рамку и повесил на стену. Почему в его студии не было никакой фотографии отца? Не знаю. Это нелогично? Разумеется. Несправедливо? Несомненно. Но это так: в его студии висела единственная фотография — фотография матери. С которой он иногда разговаривал:

Как производят на свет извинял

– Почему ты не сделала аборт? Он не разрешил?

Голос с фотографии обратился к нему: — Ты этого никогда не узнаешь. Все, что ты сочиняешь обо мне, это всего лишь волшебные сказки. Но мне нравятся твои сказки. Даже когда ты делаешь из меня убийцу, которая утопила в реке молодого человека. Мне все нравится. Продолжай, Ален. Рассказывай. Сочиняй! Я слушаю.

И Ален сочинял: он представлял себе отца на теле матери. Перед совокуплением она его предупреждает: «Я не приняла пилюли, осторожнее!» Он ее успокаивает. И она безо всякой опаски занимается любовью, затем, увидев, как лицо мужчины накрывает волна сладострастия, кричит: «Осторожнее! — потом: — Нет! нет! не хочу!» — но лицо мужчины становится все более красным, красным и омерзительным, она пытается сбросить отяжелевшее тело, которое еще крепче прижимается к ней, она отбивается, а он стискивает ее все сильнее, и внезапно она понимает, что это не ослепление, вызванное возбуждением, а его воля, холодная, продуманная, а у нее даже больше чем воля: это ненависть, еще более свирепая оттого, что битва проиграна.

Ален не в первый раз представлял себе их совокупление; оно завораживало его и заставляло предположить, что каждое человеческое существо есть слепок той секунды, в которую был зачат. Он встал перед зеркалом и принялся рассматривать свое лицо, пытаясь отыскать на нем следы двойной ненависти, породившей его: ненависть мужчины и ненависть женщины в момент мужского оргазма; ненависть существа мягкого и физически сильного соединялась с ненавистью существа решительного и физически более слабого.

Он подумал, что плодом этой самой двойной ненависти мог оказаться только такой вот извиняла: он был мягким и добрым, как отец, и оставался непрошеным чужаком, каким представлялся матери. Тот, кто является одновременно мягким человеком и непрошеным чужаком, повинуясь неумолимой логике, обречен извиняться всю жизнь.

Он посмотрел на лицо с фотографии и вновь увидел побежденную женщину, которая в мокром платье садится в машину, незамеченной проскальзывает мимо каморки консьержа, поднимается по лестнице и босиком входит в квартиру, где и останется до тех пор, пока непрошеный чужак не выйдет из ее тела. Потом, несколько месяцев спустя, бросит их обоих.

Рамон прибывает

на коктейль в крайне

дурном настроении

Несмотря на сострадание, которое Рамон почувствовал в конце их встречи в Люксембургском саду, он не мог изменить того обстоятельства, что Д'Ардело принадлежал к неприятному ему типу людей. И это притом что у них имелось нечто общее: стремление восхищать окружающих, поразить их каким-нибудь забавным наблюдением, покорить женщину, да так, чтобы все это видели. Хотя Рамон вовсе не был Нарциссом. Он любил успех, но боялся вызвать зависть, ему нравилось, чтобы ему поклонялись, но он избегал поклонников. После того как ему нанесли несколько чувствительных ударов, его сдержанность превратилась в стремление к одиночеству, особенно это ощущение усилилось с прошлого года, когда ему пришлось присоединиться к скорбному братству пенсионеров; нонконформистские высказывания, прежде его молодившие, теперь, несмотря на обманчивую внешность, делали из него личность неактуальную, старомодную, иными словами, устаревшую.

По этой причине он и решил пренебречь приглашением на коктейль бывшего коллеги (еще не вышедшего на пенсию) и переменил свое решение лишь в самый последний момент, когда Шарль и Калибан поклялись, что только его присутствие сделает сносной их миссию, которая все более им докучала. Тем не менее явился он слишком поздно, гораздо позже того, как один из гостей произнес речь во славу хозяина. Квартира была битком набита народом. Не зная никого из присутствующих, Рамон направился прямиком к длинному столу, за которым двое его приятелей разливали напитки. Стремясь прогнать дурное настроение, он обратился к ним со словами, призванными имитировать пакистанскую тарабарщину. Калибан ответил ему аутентичной версией той же тарабарщины.