Торжество Ваала

— Ну, конечно, — согласился отец Никандр. — Было бы из-за чего копья ломать! А то из-за плохих актеров и плохо поставленной пьесы!

— Да, но ведь я от этих актеров завишу, — возразила она, — и притом же, мне самой приходится играть некоторую роль в этой пьеее.

— Что ж делать! — пожал он плечами. — Все мы, более или менее, от каких-нибудь актеров зависим, — на то и жизнь, и с этим ничего не поделаешь. А что до вашей роли, то извините, — поклонился он ей, — роль эта настолько маленькая, незаметная, что ею вам смущаться не приходится.

— Полно, отец Никандр! Не дело ты говоришь! — вступился не совсем довольным тоном старик Макарий. — И роль совсем не маленькая, и дело вовсе не ничтожное… И если не верить, что оно благое и большое дело, так лучше за него и не браться! А оне, — указал он на Тамару, — слава Тебе, Господи, принялись как должно… Тут, брат, смущать или проповедовать равнодушие не годится… Где бы поддержать, а ты…

— Да, но вот, если этому-то делу мешать станут, тогда что? — поспешила заговорить Тамара из опасения, как бы дальнейший разговор в этом роде не принял между тестем и зятем несколько острого характера.

— Мешать? — повторил за ней отец Макарий. — А вы все-таки продолжайте его по совести, как Бог велит… И ежели сознание в вас крепко, тогда нечего смущаться. Бог не выдаст, Агрономский не съест!

— И то правда! — беззаботно согласился молодой батюшка. — Крестьянские батьки с матками за вас будут.

VII. В ПРАЗДНИК НА СЕЛЬСКОЙ УЛИЦЕ

После чая, пока до обеда, пошла Тамара вместе с обоими «батюшками» прогуляться по селу, посмотреть на базар, да на то, как в праздник народ гуляет, — благо день ему выдался сухой и солнечный. По оживленной улице носился смешанный гул голосов, торговых выкриков, хмельной ругани, визгливых девичьих песен и звуков нескольких гармоник, раздававшихся не только на базарной площади, но и в разных местах и концах селения. Несколько пьяных мужиков заметила Тамара еще утром, когда вместе со своей школой шла к обедне, а теперь число их значительно увеличилось. Попадались навстречу не только пьяные мужчины, но и пьяные бабы, и даже мальчики-подростки лет пятнадцати. Гнедки, савраски и серки, запряженные в пустые телеги, вытянувшись тесными рядами перед колодами и коновязями у трактира и питейных заведений, уныло ожидали без корма своих загулявшихся хозяев. На иных телегах и возах, где была еще кое-какая кладь, купленная на базаре или привезенная с собой на продажу, сидят скучающие без отцов и матерей малые дети, или свои собаки, оставленные при клади для охраны имущества, пока батьки с матками гуляют в «заведениях». Перед крыльцом каждого из этих заведений стояло по отдельной толпе молодых парией, играющих в кругу между собой в орлянку, и неелись оттуда то победные возгласы, то азартные споры, доходившие иногда до взаимной потасовки. На площади, частью прямо с груженых возов, частью с рогожек, разостланных на земле, окрестные кустари продавали свои изделия; кадушки, коромысла и ведра, деревянные ложки и миски, ободья и новенькие санки, муравленные горшки, кувшины и глиняные уточки-свистульки, звуками которых мальчишки там и сям оглашали базарную площадь. Вот сбились в кучу овцы, пригнанные на продажу, мычит бычок на смычке и хрюкают молодые свинки, выведенные с той же целью. Вот стоят, окруженные пестрой толпой девушек, баб и ребятишек, телеги с «красным» и «панским» товаром и ятки с деревенскими лакомствами, здесь висят пестрые ситцевые платки и стеклянные бусы, связки баранок и бубликов, и выставлены ящики с мятными пряниками, рожками, леденцами, и холщовые мешки с калеными орехами и тыквенными да подсолнуховыми семечками. На женщинах и девушках — ни на ком не видать ни штофных шугаев, ни сарафанов, ни старинных головных уборов, составлявших когда-то роскошь и гордость каждой семьи и передававшихся из поколения в поколение, от бабушек внучкам в приданое. Все это было когда-то, да сплыло… все давно уже перешло в руки ростовщиков и кабатчиков, и от них переправлено в жидовские лавочки, в Москву на Зарядье, или в Петербург, в Александровский рынок. Теперь уже сельские бабы и девушки «подражают моде». Теперь они все рядятся в ситцевые «немецкие» платья красного, желтого и розового цвета, с оборками, тесьмой и кофтами; на каждой из них непременно малиновый или ярко-зеленый передник: на головах у девушек пестрые ситцевые платочки, а у баб большие шерстяные платки; на ногах козловые, а то и «прунелевые» ботинки, — даже башмаков носить они уже «не согласны»: башмаки да коты ныне только старухи носят. Крестьянские парни, все без исключения, щеголяют тоже на немецкий «скус», непременно в синих или черных суконных «спинжаках» и «жалетках», из-под которых алеют выпушенные наружу кумачовые или цветные ситцевые рубашки; на голове — суконный картуз с козырьком, а на некоторых даже котелки «городского фасону»; ноги обуты в высокие сапоги со скрипом, у иных же щеголей даже блестящие резиновые калоши поверх сапог надеты, хотя на дворе сегодня вовсе не грязно, так как легким ночным морозцем подсушило почву; но это и делается вовсе не из-за грязи, а ради «форсу». В руках у многих парией красуются нарядные «гармоники», хрипящими звуками которых они немилосердно оглашают на разные лады площадь и улицу. Многие мужики, перевалившие уже за средний возраст, тоже из «подражания моде», облеклись в картузы и спинжаки. Одни только пожилые люди да старики придерживаются еще старины, оставаясь верными зипуну да чуйке. Они чинно сидят себе на завалинках перед избами, беседуя между собой, а старухи, ради воскресного дня, праздно выглядывают на народ из оконцев. На многих окнах видны белые занавески и горшки с цветами.

— Что же это старики-то говорят, что все в деревне пошло к худшему, на разоренье да на нищету? — заметила Тамара, обращаясь к своим спутникам. — Воля ваша, не вижу я этого! Напротив, поглядите вон: пестряди и поскони уже ни на ком не видать, а все миткаль, да кумач, да ситец; лаптей тоже не заметно, и босиком никто не ходит; лучины по вечерам в избах и в помине нет, а все керосин горит в лампах; на полках самовары, на окнах цветы… Все это, согласитесь, говорит скорее за общий подъем благосостояния и вкусов, чем за упадок. Как же так это?

— Да, вкусы действительно изменились, — согласился с ней отец Макарий — но вкусы-то эти уже не сельского, а более городского да фабричного характера… Старики за то-то и корят молодых, что позаводили непосильную себе роскошь и баловство, — ведь вот оно: вместо домашней пряжи, которой и сносу не было, пошел красивый, да непрочный ситец, вместо своей махорки жгут покупные папиросы, самодельная балалайка заменилась городской гармоникой, и так-то во всем, и все это стоит денег, и немалых денег для крестьянина, а добывать их все труднее и труднее становится.

Вот перед волостным правлением виднеются две большие группы, состоящие исключительно из мужчин. Что там такое? — Оказывается, волостной и сельский сходы, которые собираются преимущественно по праздникам, когда у мужиков более досуга.

— Ах, это очень любопытно… Пойдемте туда, — просит Тамара своих спутников, — я никогда не видала.

Подходят, остановились за толпой. Тамара прислушивается, о чем это там галдят по нескольку голосов зараз? В чем суть? Из-за чего такие споры да покоры? — В сельском кругу идет, между тем, суд да дело. Судят миром двух мужиков, Мирона Сизого да Сазона Кривого. Мирон Сизой перепахал полосу Сазона Кривого, и хотя они еще до суда помирились между собой, но несколько наиболее галдящих сходчиков находят, что, неемотря на мировую, оставлять поступок Мирона без возмездия все-таки нельзя, да и Сазон не имел права мириться с Мироном помимо схода. — Тащи, значит, к ответу обоих!

— Да в чем отвечать-то? — недоумевают обвиняемые.

— А в том, что ставь на мир оба по четверти, да и вся недолга!

Мирон с Сазоном не желают ставить, — ни за что, мол, братцы! — и честью просят их «ослобонить», потому как никакой вины за собой они не знают и друг на друга не жалятся.

— А, вы еще разговоры разговаривать! Помимо схода такие дела промеж себя вершить, да еще миру не поважать!.. Так вы эдак-то? — Ладно! Коли так, запродать их полосы! У обоих запродать, и кончено! — решают все те же несколько крикунов и приступают тут же к запродаже полос Мирона Сизого и Сазона Кривого. — Кто, мол, хочет взять за себя, тот ставь миру полведра в задаток.

Подсудимые горячо протестуют, говорят, что подадут жалобы непременному члену, до самого губернатора, коли что, дойдут.

Но крикунов и на губернатора не подденешь. — Ладно! — машут они на них рукой, — подьте, жальтесь по начальству, сколько хотите! С мира взять нечего, мир за свой приговор ни перед кем не ответчик; мир — сила, как захочет, так и вершит, и никто ему не указ! А станете еще артачиться, выберем в бессменные караульщики на околицу, а то с обоих душу [1] снимем, — вот и пляши тогда!

1

Т.е. надел земельный.

Нечего делать, помявшись да почесав затылок, раскошеливаются Мирон с Сазоном и ставят миру по четверти каждый, — и мир по отношению к ним сейчас же прелагает гнев свой на милость. — Ну, вот и хорошо, мужички поштенные! Это хорошо, что вы промеж себя сами помирились, — худой мир лучше доброй ссоры… По Божью-то куды лучше, без споров, без сумленья! А только мира свово забывать не след! Вы там миритесь как знаете, а миру уваженье завсягды, значит, сделать должны!

И начинается далее в кругу совещание, кого бы еще привлечь к ответственности, чтоб стянуть с него на сход хоть четвертную водки.

— Что это за крикуны такие, что одни все дела вершат? — спросила Тамара у «батюшек», отходя с ними от круга, в котором началось между тем поочередное распивание взысканной водки из одного общего стаканчика.

— Эти-то?.. Это «каштаны», — улыбнулся в ответ ей молодой батюшка, заранее уверенный, что ее поразит такое чудное и неожиданное слово.

— Каштаны? — переспросила девушка, думая, не ослышалась ли. — Какое странное название!.. Что ж это такое, каштаны, — кулаки, что ли?

— Нет, зачем кулаки! — Каштан не кулак, — пояснил ей отец Никандр, — каштан — это просто дрянной мужичонко, лентяй, мироед, горлопан, который в союзе с несколькими такими же каштанами-односельцами умеет громко и бойко орать и ворочать всеми делами схода.

Из дальнейших объяснений относительно каштанов и каштанства Тамара узнала, что делит ли сход землю, сдаст ли в аренду оброчные статьи, снимает ли сам поля, луга и леса, — все это делается по усмотрению и благоизволению одних лишь каштанов, и все совершенно бесконтрольно, и все не иначе как с водкой. Нанимают общественного пастуха — дери с него водку, нанимают на селе въезжую избу — с хозяина ее водка; надо мужику получить ручательство общества на заем денег — опять-таки водка! Старому солдату не дадут без водки приговора о бедности, для получения от казны трехрублевого пособия. Неподдающиеся разверстке клины и загоны при переделе земли непременно «пропиваются» миром на счет тех, кто желает ими воспользоваться. А уж при выборах сельских должностных лиц для каштанов великий праздник и раздолье: тут уж они тянут по ведру и с того, кто хочет быть выбранным, и с того, кто не хочет; волостные старшины иначе и не выбираются, как за несколько ведер водки.