Торжество Ваала

— Отчего же, с удовольствием, — согласилась Тамара, но заметила только, что у нее в комнате нет ни лишией постели, ни дивана, где могла бы поместиться эта гостья.

— О, это ничего не значит! Это все вам доставят. — Вот, почтеннейший наш Сазон Флегонтович, — любезно указал он на старшину, — это он уже всем распорядится… Он у нас такой милый человек и друг просвещения, к тому же, — все хлопоты по этой части на себя взял… Кровати и сеннички будут, — это он уже нам раздобудет на селе, — ну, а насчет подушек там, простынь, да одеял, я уже оповестил учительский персонал, чтоб они все это с собой захватили… У каждого есть ведь какая-нибудь подушчонка, да плед. Это-то не представит затруднений… Главное, теплый угол был бы.

— Да уж этто я распорядимши насчет дров, это не сумлевайтесь! — отозвался польщенный «друг просвещения» не без самодовольного бахвальства. — Сегодня же начнем жарить все печи, так что, — что твоя баня будет!

Агрономский распорядился перенести черную доску к себе в усадьбу, для надобностей съезда, а парты убрать на время в сарай, — и комната получила достаточно простора хоть бы и для восьми кроватей. Открытие съезда предполагалось на следующий день; но Тамаре, ввиду навязанного ей сожительства пяти посторонних лиц, было главным образом интересно знать, сколько времени может он продолжаться.

— Это будет зависеть от расположения, — поморщился Агрономский, — смотря как… дня два, может и три, но боль-ше-то едва ли. Ведь тут главное доставить вам всем маленькое развлечение, — поспешил он пояснить ей с елейной улыбкой, — для нравственного, так сказать, освежения, чтобы с новыми силами бодрее потом приняться за дело, — вот что-с!.. Ну, и педагогические вопросы, конечно, — это уж само собой, — в интересах общего сближения и обмена мысли… Знаете, для единства направления в преподавании, это очень важно. А вам в особенности, — прибавил он, — будет полезно: познакомитесь с товарищами, с интеллигенцией нашей, — людей, по крайней мере, увидите.

К вечеру все постели, собранные у кое-кого из зажиточных крестьян, были уже поставлены старостой на место, полы подметены, печи натоплены, — словом, как в школе, так равно и в банком доме Агрономского, все уже приготовлено к приему ожидаемых гостей. А на следующий день Тамара с утра уже разновременно видела в окно, как по селу плелись трусцой к усадьбе на одиночных крестьянских кляченках, — кто на розвальнях, кто в санках, — сельские учителя и учительницы, закутавшись выше ушей в свои пледы, со своими саками, узелками и чемоданчиками. Около часу дня, по направлению к усадьбе же, прокатили вдоль села на двух тройках с бубенцами какие-то, должно быть городские, приятели Агрономского, с двумя какими-то дамами, а за ними проковылял по ухабам закрытый со всех сторон возок старинного помещичьего тина, на «собственных» саврасых выкормышах. Вскоре после этого работник из усадьбы привез в школу и сдал с рук на руки Ефимычу скромные пожитки четырех учителей, а сам заявил Тамаре, что «барин прислали-де по вас лошадь и просят поскорее, все уже собрамшись».

Легкие санки в одиночку живо доставили ее к Агрономскому, где она застала уже довольно большое общество. Комнаты, в которых собралось это общество, во многом сохранили еще следы старинного барства, но, разумеется, не из желания со стороны нового хозяина сохранить их> как заветную память прошлого (да и что могло быть тут для него заветным!), а просто по невниманию и равнодушию к ним, либо потому, что тот или другой остаток старины не успел еще пока получить у него более утилитарного применения. Высокие потолки и стены с лепными карнизами, со старинными люстрами по середине, с хрустальными бра и бронзовыми кенкетами в простенках, носили на себе в иных комнатах орнаментацию во вкусе рококо, а в других были расписаны в классическом стиле «empire», изображая по углам и бордюрам жертвенные треножники, пламенники Гименея, колчаны Амура, да вакхические тирсы с бубнами и масками в гирляндах цветов и винограда. На стенах висело несколько закоптелых картин в массивных, когда-то золоченых рамах, и несколько старинных родовых портретов, в костюмах XVIII и начала нынешнего века; но все это в страшно запущенном виде. В зале стояли английские часы в высоком деревянном футляре, а в углах, на мраморных тумбах, бронзовые канделябры, в виде египетских обелисков, и фарфоровые вазы старинной Невской фабрики. Мебель в жанре Louis XV или Жакоб, старинные кресла и стулья красного дерева, либо карельской березы, с деревянными спинками и подушками без пружин. Все это уцелело здесь еще со времен дедов и прадедов нынешних беспоместных представителей рода Гвоздово-Самуровых. Новый же хозяин внес сюда лишь несколько фотографий, изображавших, вероятно, его друзей и родственников, да какой-то особенный патентованный спиртомер, да еще разбросанные по всем подоконникам и, вообще, где попало отчеты и протоколы очередных и экстренных земских собраний, нумера «Голоса» и книжки либеральных журналов. Сам он похаживал теперь между своими гостями, что называется, гоголем, в несколько приподнятом, отчасти, даже торжественном настроении, точно бы именинник. Он представил Тамару всем свои гостям, в числе коих были почему-то две земские акушерки, и особо перезнакомил ее со всеми учителями и учительницами. Учителя — все молодые люди — по большей части, отличались скромным, неуклюже застенчивым видом и глядели вначале бирюками, точно бы дивясь самим себе, — как это, мол, попали мы в такое большое общество и что из этого выйдет?.. Они каждый раз. неловко вставали перед Агрономским, если тот обращался к кому из них с каким-либо вопросом, и разговаривали с ним не иначе, как стоя. Видно было, что этот народ, если и не чувствует себя забитым, то с непривычки вообще стесняется перед «начальством». Зато учительницы держали себя гораздо развязнее и даже сами первые заговаривали и зашучивали с этим «начальством», как бы желая показать перед учителями и даже друг перед дружкой, что хотя оно и начальство. а мне это все равно, я-де с ним без чинов, совсем запросто! Но тем не менее все они порядочно-таки перед ним лебезили и старались быть как можно любезнее; даже кокетничали с ним по-своему. Учителя были одеты скромно, но прилично, в чистом белье и черных сюртуках, и только один из них, более всех угрюмый и кашлатый, резко отличался от остальных своей вышитой рубахой-косовороткой, отсутствием галстука, клетчатым пиджаком и смазными сапожищами. Впрочем, и у остальных сапоги были, большей частью, высокие. Из четырех учительниц две оказались стриженными и в очках; но затем, в остальном костюме между всеми четырьмя не замечалось почти никакого различия. На каждой из них, поверх черной шерстяной юбки довольно узкого и короткого покроя, была надета серая или синяя кофта, — вроде рабочей блузы, стянутая кожаным кушаком, при совершенном отсутствии корсета, так что темное кашемировое платьице Тамары, несмотря на всю свою скромность, резко выделялось между ними своим, более или менее, модным фасоном, изящно обрисовывая стройную фигуру девушки. Этот наряд ее составлял бы здесь совершенный диссонанс, если б не Марья Антоновна Шпицбарт, — особа для педагогики посторонняя, но приглашенная сюда собственно «для приятной компании» земских друзей г-на Агрономского. Это была одна из земских акушерок, — девица или дама весьма бойкого и «модного» вида, с золотым пенсне на носу, хотя и стриженная, но зато очень кокетливо завитая барашком, и одетая даже с известным «шиком» в шелковое платье со шлейфом, и в кокетливую полумужскую жакетку с бархатными отворотами и шелковым галстучком на шее, из-под которого спускалась длинная золотая цепочка от часов, а из нагрудного кармашка торчал наружу кончик пунцового футляра. Другая акушерка — крупная, краснощекая и круглоликая поповна с красными руками, — девица из так называемых «ядреных», у которых, как говорится, хоть орехи на плече щелкай! — Эта хотя и приближалась по тону и ухваткам к стриженым учительницам, но «соблюдала себя» более по-женски, отличаясь, между прочим, роскошной косой, которая длинным жгутом падала ей на спину. Все эти девицы, для придания себе пущей независимости, разговаривали и смеялись нарочито громко и с апломбом, ходили по зале очень бойко, размахивая руками, глядели самоуверенно и беспрестанно дымили папиросами. Тамару, благодаря ее, не подходящей под их шаблон, наружности, встретили они искоса и отнеслись к ней с самого начала довольно сухо, за исключением, впрочем, нарядной Марьи Антоновны, которая сразу изъявила даже некоторую тенденцию взять ее как бы под свое покровительство.

Кроме учительского и акушерского «персонала» здесь находились налицо и несколько приятелей Агрономского, его соратников по земству, из торжествующей, то есть правящей партии. Один из них, г-н Ратафьев, с почтенной наружностью кряжевого «русского человека», с широкими скулами и маленькими медвежьими глазками, был достопримечателен тем, что ухитрялся занимать одновременно чуть не до дюжины теплых мест и хлебных должностей в разных общественных учреждениях уезда. Будучи членом земской управы, он состоял, между прочим, товарищем директора общественного банка и бухгалтером того же банка, и приходорасходчиком управы, и опекуном над имуществом каких-то малолетних, и членом конкурсного управления над делами нескольких несостоятельных купцов, и почетным мировым судьей, превратясь постепенно из простого управского писца в богатого бабьегонского домовладельца и воротилу в городском и земском самоуправлении.

Другой, г-н Семиоков, известный более под именем «милого Петра Ильича», или «милого Пьеро», — высокий, не без умеренного дородства, брюнет несколько армянского типа, с прелестными подкрашенными усами и вечно подвитой шевелюрой — коками вперед, в том роде, как обыкновенно изображаются франты на провинциальных парикмахерских вывесках, одетый всегда изысканно, по моде самого современного, но дурного тона, с брильянтовыми запонками и множеством сверкающих самоцветными камнями перстней и колец на коротких, припухлых пальцах выхоленных, белых рук. Воображая себя большим сердцеедом и, между прочим, покровительствуя под сурдинку Марье Антоновне, г-н Семиоков ухитрялся служить бесплатным членом одновременно в обеих управах: и в земской, и в городской, — из одной-де бескорыстной любви к «принципу зельфгувернемента». Но злые языки эту бескорыстную любовь объясняли тем, что «милый Петр Ильич» очень любил браться за всякого рода общественные сооружения «хозяйственным способом» и вообще за всякие земские и городские дела и работы, если они отдавались с подряда. Является подряд в земстве, — он, как «свой человек» обеих управ, очень обязательно доставляет «сходные» справочные цены на весь потребный материал из городской управы в земскую; открывается какая-либо работа для города, — «милый Пьеро» уже тут как тут со справочными ценами из земской управы в городскую. Затем он приглашает ту или другую управу к себе на завтрак, после которого келейно, с глазу на глаз, обусловливается круговая дележка между Петром Ильичем и приглашенными членами, — и выгодный подряд всегда благополучно остается за ним, как за самым «благонадежным» и «добросовестным» человеком, с единогласным устранением всех прочих конкурентов. Поэтому милого Пьеро заглазно называют также «ходячей или переметной справкой»; но насколько первые две клички ему нравятся, настолько же последнюю он не любит, считая ее прямо за «диффамирующее его обстоятельство».

Третьим гостем, из самых почетных, являлся некий гладенький, чистенький, всегда свежевыбритый и надушенный старичок, с отложными воротничками l'enfant, с младенческой улыбкой на устах, сложенных всегда фитой, [2] как будто бы он собирается произнести французское слово «pomme», и с глянцем на румяных щечках, делавших его похожим на крымское яблочко. То был Нестор Модестович Пихимовский, спорадически уцелевший какими-то судьбами остаток от прежних помещичьих времен, которого крестьянская реформа, вместе с Герценом и Огаревым, сбили когда-то с панталыку — даже до подачи «петиции» о снятии с него дворянских прав, или о приравнении таковых к правам крестьянского сословия, причем он так и остался без панталыку уже навеки, являя собой, в некотором роде, либеральные земские мощи. На восьмом десятке жизни и в состоянии почти уже полного рамолисмента, он, подобно другу своему де-Казатису, тоже неукоснительно причислял себя к «молодому поколению» и вообще был очень озабочен тем, что о нем подумает «молодое поколение», что оно скажет и, в особенности, что напишет о нем в газетах. И если в какой-либо газете появлялся о нем порой отзыв, хотя бы короче воробьиного носа, как о либеральном земском деятеле, он носился с этим номером, как «Хома с писаной торбой», разъезжая по всем своим знакомым и с умилением показывая им лестные для себя строки, — вот, дескать, вспомнили-таки, оценили наконец и поняли!.. Несомненно, впрочем, одно, что это был человек чистого сердца, мягчайшей души и невиннейшего мировоззрения на практическую сторону жизни. Надувать его можно было сколько угодно— была бы только охота! — равно как и занимать у него деньги без отдачи, и этим, конечно, пользовались. Старый холостяк и чуть ли не извечный девственник, никогда не вкушавший от древа познания добра и зла, и потому крайне умеренный в личных своих потребностях, даже до такой степени, что не ел никогда никакого мяса, питая к нему природное отвращение, — он обладал очень хорошим состоянием, которого ему некуда было проживать и некому оставить, разве только каким-то внучатым племянникам. Поэтому он основал в уезде на собственные средства «образцовую женскую школу рационального мыловарения», с курсом химии и «мыловедения», отстроил ее роскошным образом, в изобилии снабдил всем необходимым и, в заключение, презентовал ее своему земству, продолжая ежегодно затрачивать немалые суммы на поддержание этого в сущности, ни на что и никому не нужного, своего детища; но с тем, однако, условием, чтобы оно навсегда сохранило наименование «земской школы Пихимовского» и значилось бы под этим названием во всех земских отчетах. В этом состояло главное его самолюбие. Кроме того, несмотря на свой рамолисмент, а может быть, именно вследствие такового, он вменял себе как бы в священнейший долг не пропускать, по возможности, ни одного земского собрания в своем уездном и губернском городе и ни одного частного съезда земских «деятелей и сеятелей», если только съезд этот мало-мальски мог касаться «молодого поколения». На всех таких собраниях и съездах он непременно «подымал вопрос» о государственном значении специально женского, рационального мыловарения и о настоятельной необходимости пропагандировать его во всех земствах Российской империи, дабы дать этой важнейшей отрасли государственного хозяйства возможно широкое распространение и полное применение. Обложенный и заткнутый ватой, обмотанный пуховым шарфом и окутанный мехами, он разъезжал в таком виде живой мумии по земским съездам и по своим знакомым — летом в старинном дормезе, зимой в закрытом возке, и всегда не иначе, как со здоровой, молодой мамкой, которая садилась с ним рядом и обязанность которой состояла в том, чтобы кормить его грудью, когда запросит, и обтирать ему потом тубы. Не кушая почти ничего, кроме манной кашки, он уверял своих друзей, да и сам, по-видимому, был глубоко убежден, что женское молоко лучше всего поддерживает его силы и дает энергию пропагандировать на общественных съездах дорогое ему мыловарение.

2

Поговорив о высоком значении «ученых мыловарок» и вдосталь посочувствовав задачам и невзгодам «молодого поколения», он выходил на время из залы заседания или из гостиной добрых знакомых пососать грудь у своей мамки, все равно как отправляются люди покурить, и затем, если не засыпал на полчасика на ее груди, то всегда «возвращался к вопросу». Не только в уезде, но и в губернии все уже давно привыкли к тому, что без этих либеральных земских мощей и без их «мыловарения» не обходится ни одно собрание, и выходило даже так, что если какому-либо собранию желательно было придать особую помпезность или солидность, то оно казалось немыслимым без наличности сих земских мощей, которые как бы санкционировали его своим досточтимым присутствием. Поэтому все уже, так сказать, по преданию, относились к ним со знаками благодушно почтительного внимания, а за спиной не менее благодушно подсмеивались над «досточтимейшим младенцем» и его «соской».

Несколько позднее приехали еще земский врач местного участка Гольдштейн, земский провизор Гюнцбург и земские инспектора: сыроварения — Миквиц, технологии — Коган, лесоводства — Лифшиц и земский дорожный мастер Шапир. Все они приехали на одной тройке, наглядно изображая собой во время пути если не сельдей в бочке, то пучок цибулок в котике, все являли собой совершенно либеральных и достаточно развязных жидочков, все, «как образованова люди», даже очень довольно «зачувствовали» делу народного просвещения, и все поэтому были встречены хозяином с живейшим восторгом, как лучшие друзья и приятели.

Для приезжающих гостей еще с утра были выставлены в буфетной комнате разные консервные закуски и домашние соленья и копченья, с целой батареей различных водок «собственного» завода Агрономского, а для барышень — чай с вареньем и бисквитами Алибера и целый поднос бутербродов с сыром и колбасой. Барышни успели уже «сокрушить» стакана по три чаю и поесть все бутерброды, а «деятели и сеятели» раза по три приложиться «с дорожки» к уемистым рюмкам и рассказать при этом друг другу все новости и сплетни своего уезда, обсудить вчерашнюю интересную партию в винт у мирового, пересудачить отсутствующих друзей и знакомых, обругать и распять врагов, похвалить последнюю передовую «Голоса» и послать ко всем чертям ненавистного Каткова, перемыть бока администрации и правительству, уволить от министерства графа Толстого и словесно спасти погибающую Россию, с помощью, конечно, самой либеральной конституции и земства. Все это они уже совершили, как следует, даже выслушали мимолетом кое-что о спасительном для России значении мыловарения и сыроварения, и находились теперь в приятном раздумье — не дернуть ли, черт возьми, по четвертой, — а заседание учительского съезда, между тем, все еще не открывалось, и несчастные, всеми забытые сельские учителя, опасаясь, при всем желании, выпить в присутствии «начальства» даже по второй, чтоб не сомлеть неравно к началу заседания, уныло торчали в ожидании его рядком на стульях, или скучно бродили по зале, как сонные мухи в дождливый осенний день по оконным стеклам. Агрономский поджидал еще почетных своих гостей, в лице председателя управы де-Казатиса и уездного предводителя Коржикова, без которых ему не хотелось приступать к делу. Но вот, слава Богу, приехали наконец и они, да еще привезли с собой и третьего, тоже замечательного в своем роде субъекта.