Тоска

И бодро зашагала прочь.

Третья красноармейская, через три улицы. Вот это номер. И никогда не виделись.

Сколько ещё Соплин не видел?

Густаф встал решительно и направился в дом - одеться потеплее. Пойдет окрестности изучать.

Летний финал отменяется. Впереди осень, зима, а там, глядишь, и ещё одна весна.

И все циклично. Но от того не менее красиво.

Тело Шпица

Мгновенья страшные бежали,

И наплывала полумгла,

И бледный ужас повторяли

Бесчисленные зеркала.

Н. Гумилев

Борис Артемьевич Сонин очень боится стоматологов.

Александр Сергеевич Редиски боится битого стекла.

А знаете ли вы, чего боится Оливер Шпиц?

Не знаете.

Между тем из всех многочисленных фобий мистеру Шпицу досталась весьма необычная - боязнь собственного голого тела.

Чужие голые тела он переносит спокойно. Например, предстань вы перед ним в обнажённом виде, он, скорее всего, не испугается, если конечно вы не носите следов таинств таиландских мастеров; но своя собственная нагота приводит Оливера Шпица в неописуемый ужас по никому неизвестным причинам.

Он не толст, не худ, не сгорблен, не слишком мускулист, но и не дрыщ. И даже пупок у него завязан вовнутрь, хотя и обратное явление не представляется чересчур странным и хоть сколько-нибудь пугающим.

Будем честны: тело Оливера Шпица весьма пропорционально и даже в какой-то степени статно.

Чего же боится Шпиц?

Видели бы вы, с каким трудом он загоняет себя в ванную: дверь перед ним превращается во врата ада, зеркало отсутствует напрочь, ибо было разбито в приступе особой жестокости. Теплая и успокаивающая, казалось бы, атмосфера отдаёт жутковатой неизбежностью и смирением.

Оливер пытался мыться в одежде - слишком долго сох.

Оливер пытался мыться с закрытыми глазами - сломал ногу.

Оливер пытался вовсе не мыться - стало так жутко вонять, что завяли цветы.

В результате Оливер Шпиц посещает ванную раз в четыре дня, всегда возведя глаза в потолок, практически наощупь осязая обстановку и наскоро (по слухам за три минуты) совершая обряд мучительного раздевания, молниеносного прыганья под душ, сверхскоростного обтирания и облачения в цензурированную обыденность.

Конечно, у Оливера Шпица нет личной жизни.

Вы скажите - это очевидно.

Но тут можно поспорить.

Оливер Шпиц самолично отказался от каких-либо связей.

Дело в том, что в миру он крайне обаятельная личность, и в сфере платонических отношений достиг невиданных высот, но лишь только помыслы и разговоры заходят на куда более приземленные темы, Оливер Шпиц тихо сливается в небытие.

Чего же боится Шпиц?

Мистер Шпиц долго наблюдался у психологов, но те решить его проблему не смогли: они все время говорили о его сущности, но Оливер не мог приемлеть их революционных идей и всё так же боялся голой правды.

Оливер Шпиц никогда не ходил на пляж, в бассейн, сауну, никогда не посещал венерологов и массажистов, никогда не был в солярии.

Оливер Шпиц всегда облачался в просторные одежды, наиболее скрывающие его естество, всегда был скромен и по возможности немногословен, всегда избегал людей.

Чего же боится Шпиц?

Оливер Шпиц боится своей наготы, скажите вы и будете правы.

Но посмотрев глубже, вы поймете, что мистер Шпиц - фигура высокой моральной и философской сущности, и причины его страха могут и не быть доступны простым смертным.

Хотя, возможно, его всего лишь пугают абсолютная плоскость в районе трусов и выпуклость груди четвертого размера.

Такт Камертона

Сильвестр Онегенович Камертон, к сожалению, умер.

Отдал концы, канул в Лету, склеил акваланг, утёк. Не стало его.

Ну то есть как - не стало. Его тушка некоторое время достаточно успешно продолжала покоиться на всеобщем обозрении. Притом как никогда симпатичная - постарались гримеры из морга, - сама жена бы не узнала.

Да что там - она и не узнала, прошла мимо, достигла последнего покойничика, и только тут с криком "Камертоша" бросилась к третьему из семи гробов.

Похороны проходили сухо, впрочем, как почти все в июле, - быстро прочитанная речь, горсть земли, черный обожженный звездой бархат, всхлипы, водочка и постные рожи.

Во время поминок в гости к закономерно резко овдовевшей Инне Себастьяновной пожаловал некто Альберт.

Его никто не звал - он сам пришел.

Он пришел и всех напугал.

Оробели гости, а многие стали креститься.

Кое-кто полез в молебенник, дабы изгнать нечистого.

Кто-то схватился за сердце и отправился разузнать всю правду у непосредственно покойного, - как у первоисточника.

Некоторые просто махнули без тоста.

Ведь в комнату вошел Сильвестр Онегенович.

С некоторыми огрехами, конечно.

Скажем, - без усов, да и прическа чуть обтрепалась, но он, без сомнения - это был он собственной восставшей персоной.

Настолько он, что Инна Себастьянова начала обцеловывать надгубную область и приговаривать "наконец-то побрился", и так громко, что всем оробевшим даже неловко стало.

– Мистер Камертон!
– воскликнул господин Адпельсинов, правозащитник и исполнитель воли Сильвестера Онегеновича, - самый трезвый, из присутствующих, ибо именно на нем висело разъяснение завещания.- Что вы тут позабыли?

– Да вы не подумайте!
– вскричал появившийся воскресший - Я - это вовсе не он!

Какой поворот. Людской шок невольно перетек в интерес.

– Я ведь Альберт, его брат!
– заявил прибывший гость всем, кто воспринимал.
– Альберт Камертон!

Инна Себастьянова перестала целовать отсутствие усов.

– Как же вы Альберт!- вскричала она.- И вы что же, не побудете немного Сильвестером?

– Как это мне быть Сильвестером, - вздохнул Альберт, - когда я вовсе даже и Альберт?

Господин Адпельсинов молитвенно сжал руки на груди:

– И вы совсем не попробуете быть Камертоном?
– спросил он.

– Камертоном я был и буду!
– отвечал Альберт.
– Но, конечно, не Сильвестром.

Мистер Адпельсинов взглянулул на Инну Себастьяновну.

– А может вы, - обратился он к Альберту,- совсем и Сильвестром станете?