Тот, кто хотел увидеть море

Отец воткнул свою лопатку в землю, потом, насупив брови, повернулся к ней.

— Посмотреть? А на что, спрашивается, там смотреть? На кондитерскую? На небольшую фабрику с машинами для конфет и шоколада? А больше там и смотреть не на что.

— Так-то оно так, а мне все же хочется посмотреть.

Отец усмехнулся и, снова принявшись за работу, пробурчал:

— Понять не могу, на что ты там собираешься смотреть!

Мать не удивилась. «Он не может понять, — подумала она, — не может». И они, больше не разговаривая, дошли до конца грядки.

В полдень, когда сын пришел поесть, мать засыпала его вопросами. Ей хотелось все знать, даже то, чего он сам еще не видел. Жюльен отвечал коротко и часто повторял:

— Ты же понимаешь, ну что я мог увидеть за одно утро!

Он улыбался, но матери, старавшейся все прочесть по его глазам, показалось, что она заметила в них какую-то искорку, которую видела уже раньше, в те дни, когда он возвращался из школы. Она замолчала, сдержалась и не задавала больше вопросов. Да и Жюльен сейчас же после завтрака взял велосипед и уехал. Оставшись одни, старики молча допили кофе, потом отец налил в чашку немного водки.

— Он как будто не в восторге, как по-твоему? — спросил он.

— Что ты придумываешь? — отозвалась она. — Мне, наоборот, показалось, что он очень доволен.

— Может и так, только что-то по нему этого не видно.

Он остался при своем мнении, матери это было ясно.

— В конце концов он же сказал: «Что можно увидеть в таком большом деле за одно утро», — заметила она.

Отец встал из-за стола и вышел, ничего не ответив. Оставшись одна, мать принялась за работу: убрала со стола и вымыла посуду. Но какая-то новая мысль не давала ей сосредоточиться на том, что она делает. Убирая в шкаф тарелки, она чуть не уронила чашку, которая стояла с краю.

— Опять дает о себе знать ревматизм, — пробормотала она.

Как только мать подмела кухню, она сразу же поднялась в комнату Жюльена.

Это была небольшая комнатка в мансарде, со слуховым окном, выходившим на крышу. У окна — письменный стол; на стенах — несколько полок с книгами и картонными коробками. Над кроватью к стене приколот портрет Джо Луиса, на лице которого отражалась усталость. Мать неохотно глядела на портрет. «Этот человек внушает мне страх», — говорила она Жюльену.

Прежде всего она постелила постель, затем выдвинула ящик письменного стола, достала папку с рисунками и две школьные тетради, которые Жюльен вытащил при ней из чемодана. Она начала с папки и медленно, с большим вниманием принялась рассматривать карандашные и акварельные рисунки. Несколько пейзажей, изображавших берега Ду и старые кварталы Доля. Мать рылась в своей памяти и, когда узнавала улицу, мост или ворота, лицо ее светлело, глаза радостно сияли. Были в папке и портреты. Женские портреты, все более или менее похожие один на другой. И опять она постаралась что-то вспомнить, но в конце концов пробормотала:

— Похожа на киноактрису, которую я видела на афишах, и все-таки это не совсем то лицо.

Мать вглядывалась в это лицо, повторенное много раз, она приблизила рисунки к свету, падавшему из окна, затем положила обратно в папку.

— У этой женщины грустный вид, — пробормотала она. — Меня не удивило бы, узнай я, что она больна.

Затем она перелистала тетради. Там были стихи, сочиненные Жюльеном, и стихи, переписанные из книг. Мать прочитала несколько стихотворений. Она нашла, что те, которые принадлежат ее сыну, красивее и трогательнее, чем, скажем, стихи Бодлера, имя которого часто встречалось в тетради. Она села на край кровати, ее большие руки немного дрожали, когда она переворачивала страницы. Время от времени она переставала читать, прислушивалась, затаив дыхание, успокаивалась и снова принималась за чтение.

Она чувствовала себя виноватой, и все же ей казалось, что это чтение придает ей немного сил. Словно вернулось какое-то давно уже исчезнувшее приятное тепло, с каждой минутой все более ощутимое, все более живое. Закрыв тетрадь, она оставила ее у себя на коленях и долго еще сидела на краю кровати. Ни о чем определенном она не думала. Просто сидела тут, охваченная каким-то оцепенением от того, что исходило от этих рисунков и тетрадей и проникало ей в душу.

Наконец она встала, положила все на место, задвинула ящик и сошла вниз. В кухне она посмотрела на будильник. Был четвертый час. Уже много месяцев, а может быть даже и лет, мать не оставалась так долго без дела, руки ее вечно были чем-нибудь заняты. Однако она не стала упрекать себя. Она сняла домашние туфли, надела сабо, еще раз взглянула на будильник и несколько раз вполголоса повторила:

— Пойду сегодня. Сегодня же, в половине пятого.

11

Отец возился в конце сада у ямы с перегноем. Он работал медленно, но размеренно, только иногда останавливался, чтобы передохнуть и счистить небольшим скребком землю, прилипшую к лопате. Счистив землю, он вешал скребок на пояс, зацепляя его изогнутой железной ручкой за завязки фартука. Иногда он косился на дом, затем доставал из нагрудного кармана окурок, зажигал его и несколько раз затягивался, оглядывая сад. Мать, некоторое время наблюдавшая за ним из окна столовой сквозь задернутые занавески, увидела, что у него еще хватит работы. Она постояла в нерешительности перед часами… Тихо, только часы тикают да кровь стучит в висках. Четверть пятого. Мать глубоко вздохнула, затем вернулась на кухню. Надев башмаки, набросив на плечи черную шерстяную шаль, она быстро прошла в комнату Жюльена. Уже взявшись за ящик письменного стола, мать опять остановилась в нерешительности. Она почувствовала, что лицо ее заливает краска, рука дрожит, грудь сдавливает.

Несколько раз она прошептала: «Это смешно. Господи боже мой, ну можно ли быть такой глупой». Шум в голове не прекращался, в глазах темнело, и все же в конце концов она взяла одну тетрадь и несколько рисунков, аккуратно свернула их трубочкой и спрятала под шаль.

Убедившись, что отец по-прежнему занят своей работой, она поспешила на улицу. На каждом шагу ей чудилось, будто он кричит ей вслед: «Куда это ты торопишься?»

На улице она почувствовала себя спокойнее. Крепче прижала к груди шаль и свернутые в трубку рисунки и, сделав над собой усилие, пошла обычным шагом.

У школы болтали четыре женщины, ожидая окончания занятий. Она знала их только потому, что уже встречала здесь, и теперь кивнула им. Они были моложе ее и лучше одеты.

Большой школьный двор был пуст. Мать сделала несколько шагов и остановилась. У нее все еще сжималось сердце, но теперь уже по-иному. Она не думала ни об отце, ни о людях, которые могли остановить ее в саду или на улице. Из полуоткрытых окон классных комнат доносились голоса учителей. Но мать не прислушивалась. Для нее их голоса были все равно как шелест ветра в каштанах, с которых, кружась, падали листья. Мать чувствовала, что к глазам подступают слезы, и с трудом сдерживала их.

На минуту она остановилась у калитки. Вдруг она вздрогнула от страшного шума. Из дверей — сначала из одной, потом из другой — с громким криком вырвался поток школьников. Часть их пронеслась мимо нее на улицу, другие принялись бегать по двору. Теперь ей уже не хотелось плакать, она улыбалась.

Наконец во двор вышел незнакомый учитель и направился к ней. Мать сказала, что она к господину Грюа.

— Директор, должно быть, еще и классе, — ответил учитель. — Он часто задерживается с отстающими.

— Знаю, знаю, — сказала мать.

Учитель был очень молод. Мать заметила на его лице улыбку, когда он пояснил:

— Такой уж у него метод. Он предпочитает это наказаниям.

Мать не ответила. Они подошли к застекленной двери. Учитель заглянул в класс.

— Так и есть, — сказал он. — Вам придется немного подождать.

— Я подожду, благодарю вас.

Учитель начал прохаживаться по двору. Подойдя поближе к приоткрытой двери, мать увидела господина Грюа. Он сидел на стуле, между кафедрой и партами. Рядом с ним стоял мальчик; другой, сидя на корточках, переставлял на цветной доске какие-то маленькие белые предметы. Мать слышала голос господина Грюа, но из-за крика, доносившегося со двора, не могла разобрать, что именно он объясняет. Ей хотелось войти и сказать: «Не беспокойтесь, пожалуйста, я подожду и послушаю». Немного спустя мальчик, примостившийся на полу, встал, и его место занял другой. Господин Грюа продолжал объяснение, потом обнял мальчика, посадил его к себе на колено и погладил по голове своей большой рукой. У директора были седые всклокоченные волосы, рыжие, очень густые усы, почти совсем закрывавшие верхнюю губу. Вероятно, он продолжал бы объяснение и дальше, но тут он заметил мать. Он осторожно отодвинул мальчика и подошел к двери.