Тот, кто хотел увидеть море
Шрифт:
— Да что с тобой? — спросила она. — Морель не взял фрукты?
— Взял, но не все.
— Ну, а дальше что?
— А дальше я предложил то, что осталось, зеленщику с площади Лекурба.
Он остановился. Мать опустила глаза. Она чувствовала, что поведение отца и вчерашнее… Но она не успела додумать. Сердитым голосом, явно сдерживаясь, он спросил:
— Площадь Лекурба тебе ничего не говорит, а?
— Нет…
— Вот как! Ты ничего не можешь припомнить. А ведь это было совсем недавно. Осрамила ты меня, вот что!
Последние слова он выкрикнул очень быстро и очень громко. Мать отступила
— Что ты еще выдумаешь? — сказала она чуть слышно.
Однако отец понял. Он вскипел:
— Вот как! Может быть, скажешь, что это неправда, что это была не ты. Дура ты несчастная, весь город тебя видел. Все об этом говорят. А меня, куда бы я ни пришел, спрашивают, не сродни ли моя жена бошам! Это меня, слышишь, меня спрашивают!
— Перестань кричать, ты что, рехнулся!
— Ах, я рехнулся?! Я рехнулся, а ты водишься с бошами!
— Замолчи, тебя могут услышать…
— Ну и пусть слышат, и пусть убьют, по крайней мере не буду жить опозоренным!
Он весь дрожал. Мать не помнила, чтобы она когда-либо видела его таким.
— Ты из-за пустяков себе кровь портишь, — сказала она. — Ты даже не знаешь, как было дело. Верно, какие-то идиоты наплели бог знает что, а ты…
— Идиоты наплели!.. Замолчи, пожалуйста. Эти идиоты все видели и возмутились.
— Но чем? Можешь ты, наконец, сказать, чем они возмутились?
— Тем, что ты водишься…
Она перебила его, теперь уже кричала и она:
— Замолчи! Подумай, что ты говоришь!
— Это что же, теперь ты вздумала орать на меня!
— Нет! Но мне надоело слушать, как ты вопишь, словно сумасшедший. Я уйду. Успокоишься, тогда вернусь.
Отец загородил собой дверь.
— Если хочешь, можешь убираться. Но прежде объясни мне, что там было.
— Это чтобы я тебе объясняла? Чего ради, раз ты все сам знаешь.
Отец был бледен как полотно. Он шагнул к ней. На какое-то мгновение ей показалось, что он ее сейчас ударит. Она отступила.
— Не тронь меня! Слышишь?! Не тронь меня!
По выражению его лица она сразу поняла, что неверно истолковала его намерение. К тому же от ее крика отец несколько пришел в себя. В нем уже не чувствовалось такого напряжения, его взгляд уже можно было выдержать.
— Хорошо, говори, я слушаю, — сказал он. — Я хочу знать, что тебе там взбрело в голову.
Мать вздохнула. Некоторое время только жужжание мухи, прилипшей к липкой бумаге, которая висела на потолке, нарушало тишину кухни.
— Ну, так что же тебе надо было от этих пленных? Объясни!
Мать чувствовала: ей есть что сказать в свое оправдание, но она не находила нужных слов. И потому просто спросила:
— А что тебе наговорили?
— Все, что было. Как ты разговаривала с солдатами и про обозлившегося офицера. — Голос у него был уже не такой сердитый, однако в нем опять послышался гнев, когда он прибавил: — Уж, конечно, этот бош порядочнее тебя. Его, верно, возмутило, что женщина так себя ведет!
Матери хотелось протестовать, но у нее не было сил. Помолчав, она
пробормотала:— Ты не поймешь, ты не можешь понять…
— Чего я не могу понять? Что ты ведешь себя, как идиотка, а мне плюют в физиономию.
— Ах, Гастон, Гастон!
Отец казался обескураженным. Он тоже искал какие-то другие слова, чтобы не повторять все тот же вопрос.
Он отошел от двери, сел и, подперев голову, склонился над столом.
— Вот видишь, ты совсем обессилел. Уж лучше бы эти психи молчали.
— Если кто и псих…
Она не дала ему докончить. Быстро, не останавливаясь, не подыскивая слов, объяснила, на что надеялась. Сказала о своей твердой уверенности, что слышала голос Жюльена среди голосов французских пленных. Рассказала, как ей хотели помочь один француз и немецкие часовые, а потом налила отцу вина с водой, а сама выпила полный стакан холодной воды.
Отец призадумался.
— Да, много мне пришлось сегодня вынести из-за тебя и твоего сына! — буркнул он.
— А тебе он разве не сын… Счастливый ты человек, если можешь не волноваться.
— Это ты так думаешь.
— Да ведь это видно.
— Дура!.. Эх, жена, жена, какая же ты глупая!
Они уже не кричали, ни тот, ни другой. Они еще сердились, но уже как-то нехотя. Отец молча отпил два-три глотка.
— Пошел бы переоделся, — сказала мать. — Верно, вспотел. Смотри, опять заболеешь.
— Околеть бы, и дело с концом.
У нее хватило сил крикнуть:
— Ступай и переоденься, потом будешь ерунду молоть!
Отец начал раздеваться, а она пошла наверх за сухой рубашкой.
— Теперь мы стали посмешищем всего города, — проворчал он, переодевшись и снова сев. — Нельзя выйти за ворота, на нас будут пальцем показывать, как на всех, кто любезничает с немцами. И все из-за твоей глупости. Тебе, видите ли, показалось, будто ты услышала…
— Я уверена, что…
Она замолчала. Она чувствовала — его не переубедить. А потом, может, она и не слышала голос Жюльена? Может, она, правда, вела себя глупо? А над мужем посмеялись.
Она встала.
— Пойду, надо приготовить овощи, хотела зайти одна покупательница, — сказала она, подходя к двери.
Отец покачал головой. Он говорил, останавливался, опять говорил. И все тем же усталым голосом. Мать знала, что так может продолжаться бесконечно. Она подумала-подумала и, уже выходя, сказала:
— Я понимаю, что ты сердишься. Понимаю, но и тебе бы не мешало постараться понять меня!
Он замолчал, но не посмотрел на мать, и тогда она вышла.
С юга дул удручающе сухой ветер, подымавший облака пыли.
Мать посмотрела на сад, потом дальше — на дома. Нигде не было жизни. Да, все отвернулось от нее, только суховей обжигал лицо и грудь.
51
О том, что произошло на площади Лекурба, разговор больше не поднимался, но гнев отца долго не остывал. Он ходил хмурый, неохотно отвечал на вопросы матери, которая в конце концов решила, что он сильно все преувеличил.
Господин Робен и мадемуазель Марта приходили и рассказывали новости, старики Дюбуа слушали, покачивая головой, время от времени равнодушно вставляли «да, да». Так они узнали, что Францию разделят на четыре зоны.