Тот, кто хотел увидеть море

Но вдруг она вспомнила об отце, о том, что эти последние дни он не жил, а мучился, о тоске, которая не покидала его. И тут же она вспомнила, что, когда Жюльен был ребенком и она прощала ему любую выходку, отец говорил: «Он плюнет тебе в лицо, а ты скажешь ему спасибо…»

А сейчас она шептала про себя: «Господи, чего бы я ни сделала, только бы он был жив, только бы сидел здесь, рядом со мной, и ел фрукты из нашего сада!..»

Она постаралась придать строгость голосу и спросила:

— А ты не подумал, когда был там, у моря, что мы волнуемся?

— Но вы ведь знали, что я уехал на юг… мне же ничего не грозило.

Она не нашлась, что ответить. Как чудесно и в то же время как страшно. Заговорил опять Жюльен.

— Уж скорее я должен был бы психовать из-за вас.

Он замолчал. Она подождала немного, потом спросила:

— Но ты не «психовал»?

— Конечно, психовал.

— Однако это не помешало тебе уехать на четыре дня к морю.

— Это совсем другое дело.

Для нее было неясно, что он имел в виду.

— И тебе даже не пришло в голову прислать нам открытку или письмецо?

— Я же не взял с собой конвертов.

— Жюльен! — невольно вырвалось у нее.

— Что? — спросил он.

— Взрослый ты мой сын, глупый ты мой…

— Кроме того, знаешь, первые дни почта не работала. А потом я подумал, что не стоит, раз я уже еду домой.

Она не знала, что еще сказать.

Он сидит здесь. Рядом. Она может прикоснуться к нему, взять его руку, сжать в своих. Нет, она этого не сделает. Он не любит нежностей, она знает, но, во всяком случае, она может это сделать.

Он только что вернулся, неужели надо его сразу же упрекать! Так безумно ждать, и для чего? Чтобы с первого же дня бранить? Нет, это невозможно. Она не станет это делать. Ей даже не надо было сдерживаться, это было как с едой — не было у нее вкуса ни к упрекам, ни к еде.

Но, кроме нее, есть отец. Она все время думала о нем. Он, конечно, заставит себя как можно скорее вернуться к обычной жизни, он сумел скрыть свое волнение, но то, что он пережил за последние дни, никак нельзя вычеркнуть. Мать легко могла забыть свою собственную тревогу, но беспокойство отца запало ей в сердце и не оставляло ее.

Она долго молчала, и перед глазами у нее был старик, сутулый, сморщенный, подавленный, без сил, он тащился на тот перекресток, откуда отходит дорога на юг; она долго сидела молча, но потом все же сказала:

— Знаешь, сын, отец очень беспокоился, пока тебя не было.

Жюльен удивился:

— Беспокоился? Он?

— Ну да.

— Что-то этого не видно. Он не прыгнул до потолка, когда я приехал.

Мать чуть повысила голос.

— Не будь несправедлив, Жюльен. По нему не всегда видно, что у него на душе, но, знаешь, он очень тосковал, уверяю тебя… Правда, очень тосковал.

— А!

И это все, что нашел нужным сказать сын. Мать покачала головой и повторила чуть слышно:

— Очень тосковал… Правда, очень тосковал… — Она помолчала, потом шепнула: — Я бы никогда не подумала… Но он тебя любит, знаешь… Я, правда, думаю, что он тебя очень, очень любит.

62

Действительно, с этого дня отец опять зажил своей привычной жизнью. Он впрягся в повседневную работу, опять начал с аппетитом есть и брюзжать. Матери иногда думалось, что он не заметил ни того, что Жюльен уезжал, ни того, что он вернулся. За ужином он рассказал про работу в булочной, про стычку со служащим газовой конторы, а от этих рассказов перешел к историям, случившимся еще до войны четырнадцатого года.

Мать некоторое время заставляла себя слушать, но ей хотелось побольше расспросить Жюльена, и потому она сказала мужу:

— Да ты нам это уже раз двадцать рассказывал, голубчик Гастон. Нельзя же переливать из пустого в порожнее!

— Ладно, — сказал отец, — если вам со мной не интересно, мне остается одно — пойти спать.

Услышав его слова, мать поняла, что жизнь опять пойдет по-старому.

После ужина отец взял ключ от калитки и пошел запирать. После его ухода мать сказала Жюльену:

— Не знаю, в чем тут дело, может, потому, что он очень беспокоился, но во время твоего отсутствия он курил гораздо меньше. Теперь опять начнет.

Жюльен ничего не сказал. Он разглядывал кухню, куда уже вошли сумерки, обволакивавшие все предметы серой, чуть тронутой розовым дымкой. Мать также смотрела вокруг. И ей казалось, что она уже много-много дней не видела своей кухни. А она ведь никуда не уезжала. Но жила ли она действительно здесь во время отсутствия сына?

Когда отец положил на место ключ и поднялся в спальню, Жюльен сказал:

— Пойду пройдусь, повидаю товарищей.

— Как? Сегодня? Да ты с ума сошел, ты ведь устал.

Она чуть не сказала: «А меня ты уже оставляешь одну?» Но удержалась.

— Смеешься, — сказал Жюльен, — да я совсем не устал, а потом я только немного пройдусь — и домой.

Она вздохнула.

Он поцеловал мать и взял с буфета ключ.

— Приходи поскорей, я не лягу и буду ждать тебя в саду.

— Это как хочешь.

Она слушала, как он удалялся по дорожке; когда заглохли его шаги, она воспользовалась последними минутами света, чтобы прибраться на кухне.

Теперь, когда его уже не было тут, она завела разговор с ним. Сейчас сами собой напрашивались те слова, которые до того она напрасно искала, и те, которые не шли у нее с языка.

«Что ты делал в Лионе целые сутки на обратном пути? Уж не ходил ли ты к той девушке, из-за которой тебя уволил господин Мартен? Вспомнил ли ты о нас хоть разок, когда был на берегу моря? Боже мой, как ты изменился за эти два года!»

Она вышла в сад. Под деревья с тихими вздохами мягко, по-кошачьи прокрадывался вечер. На дубу возле колонки уже запевал соловей.

Мать села на скамью. Прошло несколько минут, заполненных только вечерними звуками.

«Жюльен, по-моему, я видела ту девушку, которую ты столько раз рисовал… Право же, ты должен был мне сказать… Ты мне не рассказываешь о том, что делаешь, когда ты не дома… Два года ты жил в учениках в Доле, вернулся и за четверть часа мне все рассказал… Сейчас ты вернулся после всеобщего панического бегства, и тебе почти не о чем со мной говорить… А вот когда ты врал отцу, ты ни на минуту рта не закрывал… Неужели тебе приятно говорить неправду? Я не узнаю тебя, знаешь, взрослый мой сын…»