Тот, кто придет за тобой

Его приезды в доме были отмечаемы торжественно и чинно, с необходимыми церемониями. Это были даже не приезды, а "прибытие посла далекой, но необходимой родине страны". Юлия была верна, покорна и вежлива, но он чувствовал, что она ждет его неминуемого отъезда в дальние страны с радостью и считает дни до этого благословенного дня. Им было холодно вместе, и гладкий белый мрамор ее роскошного тела замораживал все его нерастраченные в вечных походах и ищущие выхода любовные чувства мужчины.

Сегодня ночью, завернувшись в расстеленную на остывающей земле кошму и, глядя на огромное, волшебное ночное небо, Гай вдруг ощутил страшное одиночество. Рядом лежали его боевые товарищи, но он был один, один на целой планете и никто не стал ему по-настоящему близок и он никому не стал ни любимым, ни добрым отцом, ни заботливым сыном. Он смог стать только командиром, командиром людей – убийц, исполняющих на флейтах копий и мечей одну и ту же мелодию, мелодию смерти и разрушений, извлекаемую из гаммы мирового порядка чужой безжалостной волей. Завтра он поведет этих людей в бой, и многие из них умрут.

Это будет утром, а пока надо спать…

Утро наступило неожиданно, резко ударив по ушам громовыми, нервными звуками сигнальных рожков дозорных и резкими криками центурионов. От этих звуков, бессовестно вторгнувшихся в утренние сны, солдаты вздрагивали и вскакивали на ноги, механически хватая оружие. Началось…

– Командир, вокруг все чисто, можно выходить, – старший центурион Либералис подошел к консулу и присел рядом.

– Не торопи, пусть поедят спокойно. До вечера никто из них пищи не увидит.

– Ничего, злее будут.

– Это точно…Ну, пошли, проверим готовность…

Через полчаса легион вновь тронулся в путь. Ему предстоял последний, самый важный переход во всем этом походе. Солдатам надоело их безводное монотонное шествие, им хотелось поскорее дойти до цели и поставить на всем этом бардаке с идумейским мятежом желанную точку. Увеличенный ночной отдых дал свои плоды – Десятый Фретензис, легион Великой римской империи легко преодолел оставшиеся до цели двадцать миль и задолго до полудня подошел вплотную к городу.

Глава 3. Открытие

Утром, после пробуждения, Павел не помнил из речного происшествия ровным счетом ничего. Какие-то смутные образы качались тенями, а в области солнечного сплетения ощущалось какое-то жжение, словно образовалась какая-то дыра, пульсировавшая и дрожащая. Боли не было, нет. Наоборот, казалось, что выходящий из дыры пучок плазмы, добирался до вещей и делал их более понятными. Все стало объемнее и четче. Словно фотография вдруг превратилась в голограмму.

Дома, трамваи, машины, деревья и люди стали какими-то выпуклыми. Казалось, что ему видно их проекции сбоку, сверху и даже сзади. Мозг, как компьютер, чуть останавливаясь на объектах, обсчитывал их и выдавал информацию. Сейчас эта информация была бессмысленна, но Павлу было легко и радостно на душе, потому, что он ЗНАЛ. Знал и все… Он вдруг осознал, что даже мог бы рассказать что-нибудь о встреченных им людях, о возрасте деревьев и о многом другом, встреченном в это утро. Стоило ему чуть заострить внимание на чем-то, и он уже знал, что это такое и с чем его едят.

Его не оставляло ощущение чего-то постороннего в его теле, какой-то веревочки натянутой до предела от темечка до задницы. Веревочка представлялась в виде шпагата, с махровой поверхностью и почему-то казалось, что она вот-вот порвется. Но новые ощущения были приятны, бодрили и придавали серой однообразной жизни что-то новое. Наверное, знание чего-то такого, что не знают другие люди. Впрочем, он никак не мог поймать мысль, что же это за знание и чего он вообще знал.

Чувство это потихоньку растворилось без следа в тусклом служебном кабинете, который он занимал вместе со своим приятелем-коллегой Сергеем Панченко. Едва он вошел в дверь, тот, подняв свою следственно-типичную, начинающую лысеть голову хмурого очкарика, удивленно поднял левую бровь.

– Чо, это ты? – Серега, оторвавшись от своего утреннего "клопа" в компьютерной игрушке, без всякого "здрасьте-мордасьте", так, как будто Пашка выходил покурить, а не вернулся после выходных, в обычной своей манере пробормотал, – морда у тебя какая-то довольная.

– Привет, Серега! Так, весна, наверное.

– То-то я гляжу, сияешь весь, как медный таз, – приятель угрюмо, как теща зятя, оглядел Пашку и забрюзжал, – все скачешь, скачешь… И когда только остепенишься? Что какую-нибудь матрешку новую трахнул?

– Михалыч, ты чего сегодня белены, что ль, объелся? – Пашка, подыгрывая, нарочно сделал обиженную физиономию, – вот, блин, с хорошим настроением человек с утра, а ты?

– Ага, с хорошим… Колись, давай, сколько палок кинул?

– Иди ты на хер, озабоченный! Самому что ли не дали?

– За меня не беспокойся… Здорово, что ли! – вдруг, неожиданно, как лампочка, улыбнулся друг и протянул Сазонову свою сильную жилистую руку. Худой, как щепка, в тяжелых роговых очках типа "колун", с вечно хмурой физиономией а-ля Суслов, Серега был на самом деле парнем мягким, добрейшим и юморным. Все небольшое общество следственной части знало, что на Панченко всегда можно было положиться.

У него, конечно, были свои "антиобщественные" недостатки: он плоховато пил с коллективом водку, спешил пораньше до дому, был слегка ( в меру!) прижимист, но зато он был честен, смел, мог заменить на дежурстве, помочь в деле, мог зажулить нужное для отдела оборудование, мог напоить чаем, мог с унылой рожей рассказать такую хохму, что народ икал по полдня, да и мало ли что еще мог следователь Серега Панченко.

Не успели друзья и поболтать, как рабочий день начался. И вот уже нахально зазвонил телефон, потом вызвал недовольный чем-то начальник, потом еще что-то, и так пошло и поехало, как идет и едет оно всегда – само собой, как бог на душу положит, и вкривь и вкось, по-русски, как бык, извиняюсь, поссал…

– Я в ИВС, Широкова допрашивать, – Павел засунул в свой потертый дипломат бланки протоколов и пока еще тощенькое уголовное дело, – не кашляй, дедушка.

– Шлепай, давай, я в полпервого приду туда. Кабинет мне забей.

Изолятор временного содержания, правильно именуемый ИВС, а также неправильно, в народе, – КПЗ, предвариловка, клоповник, гадючник и тому подобное, находился в областном УВД, чье огромное старинное здание с колоннами тот же народ, почему-то, назвал "Серым домом". До него было метров сто пятьдесят – хорошо, удобно, рядом, но… Россия.

Ну ладно бы, одних преступников у нас на родине не уважают. Они, вроде как, заслужили. Так ведь, нет! А следователи, да опера-то в чем виноватые? Этих-то за какие-такие прегрешения в те же самые условия крошечных, вонючих и проблеванных камер, гордо именуемых следственными кабинетами.

Туда – в апартаменты два на полтора, со сломанными форточками, с колченогой, прожженной мебелью 30-х годов, с огромными консервными банками-пепельницами, без какой-либо сигнализации для конвоя и вообще без розеток, с одной крошечной лампочкой на двадцать ватт, висящей где-то в поднебесье высокого потолка.

Где, я вас спрашиваю, зеркальные стекла в огромных и светлых следственных кабинетах, где нормальная офисная мебель, где записывающая аппаратура, стенографистка? Какая может быть здесь психология в работе? Дыра эта вселяет в подследственных лишь отторжение и безысходность. За ней приходят злость и противодействие. Человек замыкается и входит в ступор. Потому что не верит. А без доверия не будет контакта, не будет искреннего раскаяния и желания поговорить. Круг. Тупик.

Самое смешное, чтобы туда попасть и вытащить на допрос "своего" клиента надо выстоять очередь и, отругавшись с ивээсниками и другими следаками и операми, наконец-то попасть в вышеописанное вожделенное помещение, становящееся для "счастливца" к тому моменту ничем не хуже сказочного дворца. И уже не замечаешь этой убогости и средневековой опустошенности – главное добрался до своего рабочего места.