Тот самый яр...Роман
Шрифт:
Грамотёшка в школе давалась надсадно. Башка трещала от формул и правил. Мускульную работёнку тоже не любил. В школе физика. Дома физический труд. Не много ли физвоздействия на ум и жилы?
В Прасковью втюрился с первого разгона искромётного взгляда. Обожгла прелестью стана, округлыми вздутиями под палевым сарафаном. А глаза! А губы! Он пока не знал о русско-остяцкой помеси кровей. Русалка казалась обворожительной. Хмелел вблизи нее. Природа не сразу поведала о всех прелестях броской красоты. Сгорал от обиды и зависти: не его губы сливаются с алостью пышного бутона.
Вокруг Праски табунились подружки с засольного пункта. Они казались серыми подвижными пятнами.
Однажды, перехватив зачарованный взгляд Натана, подошла учётчица Сонечка, шаловливо толкнула парня:
— Заколдунила тебя Прасковьюшка… ишь маков цвет по щекам разлился. — Шепнула на ухо: — Твоя пусть будет — не Тимура… Ты пригожий молодец.
Лисонька Соня знала уязвимое место стрелка. Прицелилась точно, пульнула в сердце-десятку нужные словечки.
И то. Что в Тимуре кроме разбойного имени да неразлучной гармошки? Неужели Праска учуяла остяцким приплюснутым носом запах крови, исходящий от неудачливого ухажёра. Держал в секрете свинцовую профессию, да видно пули в острые шилья оборачиваются: прорывают дерюгу секретности.
После слов Сони стрелок стал смотреть на двукровку подозрительно. Неужели и впрямь ведьмарка? Околдовала. Сна лишила. Смотрит на деваху — глаза слезятся. Не от счастья — от ощущения бессилия, безнадёжности. Знал: за ним тащится по пятам робость, даже трусость. Не принял на веру мудрость отца. Не порвал со взводом. Исполняю ложные приговоры. «Я — коряга, которую беспрепятственно тащит течение жизни…».
Коллективизация расползалась по Нарымскому краю по-черепашьи, но целенаправленным курсом, проложенным в горячих головах кремлёвской верхушки.
Кузнеца Никодима Селиверстова пока не окулачили. У единоличника отобрали хорошие покосы, предложив закочкарённые неудобицы.
Дотоле смиренная молчунка Соломонида разразилась клокочущим гневом:
— Ироды! Иуды! Антихристово отродье!..
Не договорила, зайдясь надсадным кашлем.
— Успокойся, жёнушка, не перегревай душу.
— Кузницу отберут. Пашню. Нас раскулачат.
— Сдюжим. Я им при деревне нужен. Такого мастера поискать. Недавно из комендатуры наведались, заказали тридцать решеток на окна. Из артели «Металлист» прутья железные привезли… Всё ковать приходилось — подковы, предплужники, зубья для борон, кресты, даже вериги для староверов. На решётки тюремные первый заказ.
— Откажись.
— Нет, Соломонидушка, буду заниматься данным Богом рукомеслом. Комендатуре понадобился — значит, охранную грамоту получил. Колхозу можно кукиш показать. Организую артелишку. Будем кузнечить, хлебушко насущный добывать. Жаль добытчика Тимура не дозовусь. Придётся тебя, мати, на выручку посылать. Материнское слово весомее.
— Не поеду. Боюсь Колпашино. Увижу на улице форменников, оплетённых пур-ту-пеями — ноги подкашиваются.
Нечисть… Рассказывала намедни свояченица, что за стенами тюремными деется, — волосы дыбком.
— Врёт, поди.
— Стерлядку в мешке не утаишь: носом-шилом рогожу прорвёт… Пытают, грит, там, пока наветы на себя не выбьют Гробовщика Панкрата недавно забрали.
— Час от часу не легче. — Никодим перекрестился. — Этого-то за что? Мужик — тише воды озёрной.
— Сказывала свояченица: был супротивником красных, когда бушевало Сургутское восстание.
— Честь ему — на стороне замордованного народа стоял. Хорошо помню грабительскую продразверстку. Хлебушек подчистую выгребали.
— Нехристи! Душегубы! Кровопийцы!
Разгорячённая разговором Соломонида
огнестрельно выкатывала из гортани слова-ядра. Снова сопроводила их хриплым частым кашлем.Никодим Савельевич обнял за плечи жену. Хотел нежно. Соломонида ощутила груз медвежьих лап.
— Экой ты кряжистый? Не наковальню милуешь…
Лейтенант госбезопасности Горелов тяготился грубой надзорной службой. На широкую кровавую плаху ложились головы ни в чём не повинных русских, украинцев, латышей, белорусов, поляков, мордвы, татар… Примешался к списку даже китаец родом из провинции Шаньдун. Плотничал в Томске, не помышлял ни о каких заговорах. Загребли под гвалт репрессий.
— Моя ничего не понимай… — твердил смуглец, направляя на следователя страдальческий наивный зырк.
«Ты думаешь, моя что-нибудь понимай», — размышлял Сергей Горелов, запустив палец под кожаный ремень портупеи. Пришла на ум слышанная недавно каламбурщина: «Как надену портупею — всё тупею и тупею». Поневоле отупеешь от творимой масштабной инквизитчины, бумажной несуразицы, дичайшего произвола. Запущенный механизм смертей по разнорядке набирал дьявольские обороты.
По Оби в низовье тащились перегруженные баржи с живым товаром, заранее списанным в расход. Часто соседились с Колпашинским берегом. Из вместительных трюмов выползали массы черни — лишенцев, обложенцев, кулаков, заговорщиков. Никто не ведал, по каким заговорам их обвиняют. Всплыла какая-то старообрядческая контрреволюционная организация, состоящая из попов, начётчиков, монахов. Затесались в нее кулаки и каратели. Собрали до общей кучи бандитов, стражников.
Не мог не видеть гэбист Горелов: распарывались по гнилым швам дела о вооружённых формированиях, о повстанческо-вредительских организациях.
Из топкого болота сфабрикованных дел всплывали свежие заговоры против соввласти, как будто она была настолько беспомощной, что не могла справиться с конюхами, бондарями, пекарями, стекольщиками, табаководами, сапожниками, сплавщиками. Такие фигуранты — пешки на шахматной доске произвола.
Лейтенант госбезопасности Горелов на одном из закрытых оперативных совещаний поставил под сомнение обоснованность выбиваемых изуверством признаний.
— Молчуны-протоколы рта никогда не раскроют. Мы — живые свидетели — вправе сказать: катится вал злодеяний против нации. Какую власть привел на престол Отечества народ? Такой ли ужасной доли достоин?
Отважился воззвать к совести коллег, спросить на оперативке угрюмых особистов: почему вершится неправедный суд. По угрюмым лицам, нахмуренным бровям понял: вопрос засосало в кабинетную трясину, остались лишь пузыри выпученных в страхе глаз. Прозвучал глас вопиющего в Васюганских стовёрстных болотах.
Комендант по кличке Перхоть скрежетнул зубами. Скрежет бобами сухими рассыпался.
— Лейтенант Горелов, где отбывает ссылку ваш отец?
— Не знаю, — утаил правду.
— Когда раскулачен?
— В тридцать втором.
— За что?
— Похоже на допрос…
— Отвечай!
— …Семья имела две коровы, жнейку, три тулупа, пасеку…
— Не жизнь — мед.
— Нет, жизнь была не сладкой. Семья — десять ртов. Мать больная. Отец на гражданской саблями мечен…
— Довольно биографии. Садись!.. Чужаки в комендатуре — минус общему революционному делу… Всякая контра поднимает бучу. Заговор на заговоре. Позабыл изречение вождя о беспощадном терроре? С нами белогвардейцы не цацкались. Звезды на груди вырезали. Животы вспарывали, зерном набивали, конфискованным по продразверстке: «жрите, мол, утробы ненасытные»… Мы ради народа страдали.