Тот самый яр...Роман

Не помнишь какие?

— Нет. На мой рассудок затмение находило… Ты знаешь, фронтовичок, у меня такое ощущение, точно я по тому свету начинаю бродить. Этот уже не мой, и туда с опаской запускают, чтобы ничего плохого не натворил.

— Не грусти, Натан. Жизнь продолжается… время течёт реальное. В потустороннем мире побывать успеем.

— А пустят туда?

— Без пропуска.

К продмагу матросской походочкой плыл Василий. Завидев знакомца, сбавил качку.

— Натанушка, выручай — душа воспламенилась… даже четушка устроит…

— Вот, Серёжа, мой верный кореш… — Посмотрел в сторону Губошлёпа. — Только тебя вспомнил — нарисовался.

— Мой пейзаж, — обвёл пальцем невинную рожицу, — часто у магазина возникает… цыганю у кого могу, у кого не могу — тоже цыганю.

Понравился Горелову городской тип честного свойства. Сергей Иванович смотрел на него с надеждой: вдруг всплывут частушки, так необходимые для продолжения трактата.

Встречу закрепили силовым рукопожатием. Лапа у Васи была мускулистая, твёрдая.

— Его карасей в гостинице ели, — уточнил Натан Натаныч.

— Крепкие лапти, — похвалил Горелов рыбака.

— Нашенские озёра и не такие плетут, — подстраиваясь под тон шутки, подбодрил разговор измученный винной жаждой нарымчанин. — Один красавец забрёл в сети — ловушку на дно озера осадил… выпутал, положил на лопасть весла — хвостище не уместился…

— Василёк, не сверли меня очами жгучими, — улыбнулся снайпер-разведчик, — будет тебе, телепат, угощение… Он хотел вылечить меня подзатыльником — собирался перевести в голове стрелку в нужном направлении.

В магазинную дверь Губошлёп юркнул с ловкостью опытной лисицы.

— О частушках надо заговорить, — торопил штрафбатовец.

— Не спугнуть бы, — проявил осторожность Воробьёв. — Нарымчане — нация ущемлённая, но хитрая.

Срывая зубами колпачок с «особой Московской», рыбак раскровянил нижнюю губу. Душе было невтерпёж — в магазине успел приложиться. Не навлекая взоры покупателей, сделал глотков пять без бульканья. Он умел шифровать мокрые звуки.

— Натанушка, болезный ты мой, не уезжай… Айда, мужики, на яр — помянем убиенных-утопленных… Я две бутыленции взял. Каюсь — без спроса кредитора… ну и закуси кое-какой…

Униженный Колпашинский яр поугрюмел. Огромная вымоина, похожая на овраг, безнаказанно наползла на материковый берег. На кромках скола свешивались пласты дёрна, плети оборванных корней.

Над поруганным яром кружилось вороньё, заглушая гвалтом шум дизеля теплохода- толкача, везущего в низовье на двух осевших баржах гравий.

— Кыш, падальщики! шумнул на галдёжниц Василий, размахивая энцефалитной курткой.

Расстелил полинявшую одежинку на робкой травке, по-хозяйски сервировал «стол».

Здесь была граница земли не надмогильной — свободной, не опозоренной органами трусливой власти.

Подойдя решительными шагами к самой кромке яра, Воробьёв заглянул туда, где недавно была преисподняя. Обь привычно плескалась у подножия песчано-глинистой крути. Она завела свои мутноватые воды в проран: там шевелилась пена, похожая на мозги всех невинно убиенных в безумные годы. Извилины шевелились, сматывались в живые клубки. Всё, что когда-то было сгустками памяти, нервов, живительных импульсов созидания, будто стекло сюда из позорной ямины и пребывало в нерешительности.

Чикист далёкой позорной поры принялся приплясывать у самой обрывистой границы. Твердь не поддавалась обрушению.

— Снайпер, не испытывай судьбу! — крикнул Горелов.

— Серёжа, на хрена мне такая судьба… с мерцающей памятью… Помнишь классика: «Есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю…»

— Фаталист, не нырни вослед за трупами.

— А, может, это мой штрафбат… игра в рулетку…

Обь видела человека на границе опасности и… поощряла его.

Ветеран-гвардеец стал подпрыгивать ещё выше под громкие строки:

Край ты мой заброшенный, Край ты мой, пустырь, Сенокос некошеный, Лес да монастырь… Избы забоченились, А и всех-то пять…

— Натан, не дури!

— Тёзка Есенина, не бойся… не здесь моя погибель…

— Болезный, иди к нам. Помянем христианские души.

С походным стаканчиком водки Василий направился к фаталисту.

— Не подходи — опасно… сейчас приду…

— Боишься прыгнуть? Помочь? Сейчас столкну…

— Дуролом! Как со старшими разговариваешь? — напустился Горелов.

— Чё он дрочится? Водка простаивает…

— Подзатыльниками да страхом человека не вылечить…

— Вот и я говорю, Сергей Иванович, особый случай: «особая Московская» в уважении нуждается, а он время в тянучку превратил.

Штрафбатовец недоумевал: почему Губошлёп так развязно ведёт себя.

— Василий, ты чего грубишь ветерану?

— За защитника Отечества выпью, за Нагана Наганыча — нет… В магазине сейчас ткнули носом: «Земляк, ты чё с энкавэдошниками дружбу водишь?.. Один из них фамилию Воробьёв носит…» — Губошлёп нагло уставился в растерянное лицо снайпера. — Ведь Воробьёв ты?.. В НКВД служил?.. Слушай частушку про себя:

Воробьёв — палач плечист. У него наган речист. Только речь произнесёт — Тачка к яме труп везёт.

Насторожился Горелов: частушка из той Ярзоновской эпохи. Спросил:

— Всегда за правду горой?

— Не горой — Колпашинским яром… — хмель высекал искры честного гнева. — Сознавайся, Наган Наганыч, в грехах — может, спишем тебе старый должок.

Снайпер и разведчик давно ждал очистительной клизмы правды. Он не обижался на рыбака… Вот когда припомнилась встреча с комендантом, поручение Перхоти найти сочинителя частушек… Не покаяние — смелый глас народа в лице отъявленного выпивохи поможет очищению заскорузлой души… Напряжённо ждал от Василия продолжения атаки. И она наступила.

— Как ты мог, Наган Наганыч, своих — по черепам? Гестаповец хренов!

— Шерсти его, шерсти!..

— И ты хорош, Сергей Иваныч! В НКВД служил?

Служил.

— Яр трупами заполнял?

— Нет. Как мог, защищал невинных.

— Другой табак… Думали — ссудили на водку, так Васька Глухарь будет вас нежно по волчьей шерсти гладить… Прощу вас за давностью лет — фронтовики всё же… Помянем уплывших на Север… пусть им обская вода пухом будет…

Словесная пощёчина благотворно подействовала на снайпера военных лет. Он сидел и наблюдал за разомлевшей от тепла божьей коровкой. Травинка, на которой сидело существо с точками, была пока слабенькой, прогнулась под легковесным тельцем. И вновь благословенный мир природы предстал перед человеком во всём распахе космического величия. Дела земные, ничтожные, греховодные не уплыли облаками, не растворились в прохладной синеве. Травинки, божья коровка, обвальный небесный свет полонили свой безгрешный мир существования.